Шизофренические противоречия между социальными и биологическими потребностями и снимались тоже шизофренически — в одной христианской голове запросто сочетались несочетаемые установки и постулаты: запрет на обнажение и вера в существование невинной наготы; тотальное угнетение телесности в виде жестко декларируемых ограничений на проявление сексуальности и при этом весьма простецкое отношение к сексу среди простонародья. А у высших классов зеленым росточком, взламывающим догматическую серую корку христианского асфальта, расцвела особая модель придворной любви. Она отличалась утонченностью, романтичностью, вдохновенной воздыхательностью и, разумеется, эротичностью, поскольку в основе ее лежало не экономическое принуждение, а голое чувствование. Трубадуры, серенады, возвышенный культ прекрасной дамы… Экономика и передача наследства отдельно, любовь отдельно.

Как видите, впервые возвращаться к биологической базе любви начали высшие слои общества, что понятно: чем легче жизнь, тем легче нравы. Именно среди богатых и образованных слоев общества началось размывание тех догматичных традиционных ценностей, которые противоречили ценностям настоящим, то есть базовым, природным.

Под традиционными ценностями, как вы уже поняли, я имею в виду ценности наносные, искусственно придуманные, идеологические — в первую очередь церковные… Секс — грязен! Заниматься им можно только в миссионерской позиции и только с целью продолжения рода, а не ради удовольствия (отсюда христианская идея о греховности презервативов и прочих противозачаточных средств и абортов). Чтобы не вводить очи в соблазн, были придуманы длинные ночные рубашки с прорезью в районе гениталий. Красота — грех. Красивая женщина — подручный дьявола, и лучше бы ее отправить на костер. Развод — грех. Аборт — грех. Презерватив — грех. Порнография — грех. Адюльтер — грех.

Все перечисленное и есть те самые «духовные скрепы» и «традиционные ценности», которыми нас сегодня пытаются соблазнить угрюмые особи, до чертиков напуганные свободами современности. Той прекрасной и удивительной современности, которая устроила теперь уже не только аристократам, а всем нам легкую и комфортную жизнь с помощью стиральных и сушильных машин, мультиварок, дешевой еды и одежды, транспорта и связи. Легкая жизнь — легкие нравы. Если можно вырастить ребенка в одиночку, пожизненная моногамия уже не столь необходима.

Вернуть любезные сердцу староверов традиционные ценности (например, ценность крепкой семьи до гроба вне зависимости от отношений супругов внутри этой семьи) мы можем только вместе с нищетой, грязью, ручной стиркой, антисанитарией, голодом, высокой детской смертностью и короткой продолжительностью жизни… Так что страдателям по традиционным ценностям придется потерпеть цивилизацию. Вряд ли граждане — даже те, кто демонстративно тоскует по старым добрым временам, — согласятся променять комфорт на нравственность, тем более в ее самом угрюмом — религиозном понимании. Вряд ли женщины согласятся лишиться своих прав и снова занять в человеческой иерархии то положение, которое самкам диктует наша обезьянья природа. Как верно однажды заметил Виктор Дольник, «у приматов высокого отношения к любви нет: самка подавлена». Именно такое положение и занимает женщина в обществе Традиции, которое ближе к животной дикости, чем мир Современности. Обратите внимание на тот факт, например, что в христианской традиции женщине входить в алтарь нельзя. Откуда это идет? От животности нашего вида, у которого самка считается неполноценной, не равной самцу по своему иерархическому статусу.

Только цивилизация дала женщине статус полноценного человека. И оправдала любовь.

Любовь стала в нынешнем мире самоценностью. Игрушкой. И потому любовь убила семью. Семью в социальном смысле — как союз, заключенный до гробовой доски. Каждая новая любовь ставит крест на прежней семье. На этот парадокс Нового времени обратил в свое время внимание Лев Толстой в своей «Анне Карениной», которая разрывалась между животным чувством и социальным долгом, пока ее в этих метаниях не разорвал на части паровоз — такой же великий символ прогресса, как и требующая полноправия любовь.

Когда-то нормой были браки без любви — родители сватали и выдавали замуж/женили своих детей, расставляя по своему разумению фигурки и играя таким образом в социальные шахматы. Это было обычной практикой не только селян, засылавших сватов, но и буржуа, объединявших капиталы, и особ царственной крови, заключавших династические союзы с политическими целями. Или, вы думаете, от большой любви Наполеон просил руки сестры русского царя Александра I, которую никогда не видел?

Интерес обедневшего римского патриция, женившегося на дочери неродовитого, но разбогатевшего на торговле нувориша, понятен — он получает деньги, а папенька дочери — сияние древнего рода. Но к природе это отношения не имело. И в определенной мере шло ей наперекор, поскольку подбор генетических пар был случайным и не руководствовался взаимной симпатией скрещивающихся особей, каковая симпатия является агентом полового отбора. Такие «искусственные» семьи были и у аристократической публики, которая, заключая родственные браки, попросту вырождалась, и у крестьян — у последних, правда, вырождение было вызвано низкой социальной мобильностью, что приводило порой к ярко выраженному вырождению у жителей отдаленных деревень или островов.

К аналогичным результатам, то есть к постепенному вырождению, ухудшению биологических качеств приводило и ограниченное скрещивание из религиозных соображений. Так, например, евреи, жившие всегда в Европе закрытыми коллективами и предпочитавшие внутренние браки, между своими, получили в результате подобной брачной политики дефектные гены, которые чаще всего встречаются именно у евреев — например, мутировавший ген HEXA, ответственный за синтез гексозоаминидазы. Хотели сохранить нацию и веру — получили амавтротическую идиотию Тея-Сакса. И не только ее…

Короче говоря, любви в условиях искусственного скрещивания не было, зато браки были до гроба. Точнее, любовь встречалась, но к браку она отношения не имела, существуя параллельно, поскольку в суровые времена на игрушки мало кто обращал внимание — нужно было выживать. А когда необходимость выживать слегка ослабла, чувство вылезло поперед долга. Инстинкт поднял голову, а религиозная мораль, соответственно, упала. И вряд ли кто-то сегодня захочет вновь в кандалы долга и морали: к хорошему привыкают быстро.

Это был настоящий взрыв — и появление паровоза с электрическим фонарем, и стальной кулак Любви, разбивающий челюсть традиционной Семье! На протяжении столетий институт брака жестко сбивался духовными скрепами, а сексуальность человеческая, которая грозила его развалить, не по-детски чморилась — объявлялась сначала греховной, потом просто неприличной. Неиспорченность и чистота женщины понималась в первую очередь как ее асексуальность, а уважение к даме зависело от уровня этой асексуальности. Работницы секса уважением не пользовались вообще, а строгая мать семейства с губами в суровую ниточку — в полной мере. Секс прочно ассоциировался с грязью и унижением, с чем-то таким, о чем в приличном обществе даже говорить нельзя, — хотя все прекрасно знали, что все сексом занимаются и именно от этого появляются дети. А вот прием пищи грязным процессом не был, и потому о блюдах в великосветских салонах Викторианской эпохи могли говорить столь же смело, что и о погоде. Но о сексе… даже представить себе такое невозможно!