А эти новые штучки-дрючки и того хуже. К примеру, есть обезжиренный маргарин - это по-бабски или нет? А ставить электропечь? Покупать гель для волос? Плавать с маской? Ходить с пластырем? Убирать собачье дерьмо в кулечек?

В довершение, в разных местах и заповеди были разные. Хассе Ататало из Терендё поведал мне, что у них в округе, кто его знает отчего, мужик не должен подворачивать голенища на резиновых сапогах.

Исходя из вышесказанного, мы можем поделить мужиков на три группы. Первая - истинный мачо. Этакий деревенский хват - суровый, немногословный, нож за поясом, поваренная соль в кармане. Его антипода тоже легко вычислить - женоподобный мужчинка. Настоящая баба, он облизан старшими сестрами и непригоден ни в лесной артели, ни в охотничьей команде. Зато у него особый подход к животным, а также к женскому полу (постель не в счет) - потому в былые времена он часто становился знахарем или шептуном.

А вот третью группу составляет многочисленная середка. К ней относились и мы с Ниилой. Насколько ты обабился, судили по твоим делам. Достаточно такой безобидной вещи, как красная шапка. Надел ее - и неделями ходишь с клеймом, поневоле дерешься, бедокуришь, идешь на любые жертвы, пока постепенно не избавишься от липкого прозвища "кнапсу".

Оно конечно, рок играют по большей части мужики. Агрессивная музыка с ярко выраженным мужским характером. Любой сторонний с ходу скажет, что рок - никакой не кнапсу. На это можно возразить, что бренчание на гитаре никак нельзя назвать настоящим трудом. День на лесоповале - и музыкант будет писать кровью. Вокал тоже не мужское занятие, по крайней мере, не для паяльского мужика и не на трезвую голову. И уж тем более петь на английском - жидковат этот язык против стальных финских скул. Так, каша во рту - только девки и знают его на "пятерку". Тягучая тарабарщина, дрожащая и сырая, язык островитян, вечно шлепающих по болоту - они не нюхали пороха, не голодали, не холодали. Английский годится для лодырей, лежебок и травоядных вяликов - мурлычут, не напрягаясь, язык во рту так и треплется точно обрезанная шкурка.

Что ж, мы были кнапсу. Ведь бросить музыку мы не могли.

.

О девице на черном "вольво ", о хоккейных катках и бабских телесах, а также о том, чем можно развлечься в Паяле

.

Наш второй концерт мы дали в Каунисвааре, в местном клубе, где проводилась встреча Красной молодежи. Все устроил Хольгери, у него была знакомая в комитете - одна из тридцати чувих, что стояли перед нами в одинаковых палестинских платках, одинаковых круглых очках, с одинаковыми челочками и притопывали в такт музыке одинаковыми остроносыми полусапожками. Надо сказать, выступили мы довольно успешно. С нашего дебюта в актовом зале прошло несколько месяцев, за это время мы успели прилично сыграться. Две песни были собственного замеса, остальное - хиты, надерганные мной из "Десятки лучших песен". Несколько старых пионеров, разинув рты, стояли у входа. Но все они, не выдержав, тут же ретировались, остался только какой-то старый глухарь: в армии его контузило учебной гранатой. Он стоял с раскрытой варежкой, ежеминутно поправляя нахлобученный на макушку картуз, и все никак не мог взять в толк, на кой ляд молодые изводят столько ляктричества.

Когда смолкла последняя песня, подруга Хольгери стала хлопать и требовать еще. Ее поддержали другие. Мы все не сходили со сцены, я тревожно переглядывался с Эркки и Ниилой. Других-то песен у нас не было.

Вдруг доносится рев. Хольгери! Он стоит перед колонкой, громкость на полную катушку. Электрический вой заполняет зал, дрожат оконные стекла. Вот заиграл. Сам, клокочущий рык. Хольгери не смотрит на зрителей. Он падает на колени, ставит гитару на пол, поднеся ее к воронкам динамиков, трясет ее словно убийца жертву. Царапает рычащие струны. Мелодия какая-то знакомая. Прерывистыми волнами она накатывает словно передача с далекой радиостанции, но все равно исполнена какой-то силы. Мы только диву даемся с Хольгери. А он ложится на спину. Побрасывает гитару пружинистыми толчками. Глаза полузакрыты, капли пота на лбу. Вот он запрокидывает голову, играет уже зубами. Та же странно знакомая мелодия.

– Хендрикс! - орет мне Ниила в ухо.

– Лучше! - кричу в ответ.

Тут до меня дошло, что играет Хольгери. Гимн Советского Союза, старенькие деревянные стены клуба ходят ходуном.

Уже потом к нам на сцену поднимались люди, спрашивали, как мы относимся к политике. Хольгери сидел, как в дыму, на губах играет слабая улыбка, две девицы пытаются примоститься у него на коленках. Сам я столкнулся лицом к лицу с телкой с причудливо, как-то по-арабски, подведенными глазами. Ее черные волосы блестели так, будто их макнули в чернильницу. Мордашка же наоборот точно напудренная. Девчонка смахивала на куклу, покрытую целлофановой пленкой. Тело ее скрыто под бесформенным прогрессивным балахоном, но мягкие всплески рук выдают в ней женщину. Поглядывая на меня, она покачивает бедрами - мелко так, неприметно. Но под скорлупой я чую женщину, голод. Она молча протягивает кулачок, здоровается по-взрослому, улыбается, обнажая острые зубки. Больно, как парень, жмет руку.

Потом мы собрали инструменты и усилки. Глухарь в картузе ходил, невинно улыбаясь, и справлялся, отросли ли у невест титьки. Кассирша выдала нам по бутерброду с колбасой и пятьдесят крон гонорара.

– Ты в Паялу?

Та самая, с вороными волосами. Стоим на крыльце, она зябко поеживается.

– Тебя подвезти? - спрашивает.

Кивает на дорогу. Я нерешительно поплелся за ней. Она подошла к черному блестящему "вольво".

– Отец дал покататься.

– Класс, - говорю я.

Мы прыгнули и покатили. Сиденье отдавало холодом, лобовое стекло потело от горячего дыхания. Я включил печку и подбавил тепла, за окном сгущались холодные апрельские сумерки. Встречная машина громко посигналила и помигала фарами. Немного повозившись, девчонка отыскала нужную ручку и включила ближний свет.

– Разве ты уже совершеннолетняя?

Она не отвечает. Откидывается на спинку, рука покоится на коробке передач. Правит посреди дороги, сматывая под себя заиндевевшую дорожную ленту, фары выхватывают из черноты искрящиеся сугробы. На полях лежит наст, синий и сбитый.

– И как тебе быть коммунисткой? - спрашиваю.

Она пытается нащупать кнопку радио. Машина потихоньку начинает скатываться в кювет. Мой жалобный писк - девица резко выворачивает баранку и выруливает обратно.

– Не дрейфь! - подбодрила она меня. - Я водила хоть куда.

Из Аутио до Паялы мы поехали по старой трассе. В начале ее, на длинном прямом участке, девица выжала газ до упора. Мотор зажужжал, завыл, мы стремительно набрали ход. Мороз лизал машину ледяным языком, оставляя на капоте, на стеклах корочку инея, терся холодным брюхом о ее горбатую крышу.

– Здесь, бывает, олени выскакивают, - говорю.

Девица засмеялась и помчалась еще быстрей. Тогда я понял - она хочет напугать меня. Застегни я сейчас ремень, она будет считать, что у нее получилось. Я поступил иначе - собрался, при этом делая беспечный вид, а сам все смотрел на лесную опушку, чтобы в случае удара вовремя сложиться.