– Ленка уехала не из этой страны, – задумчиво сказал он. – Она уехала из огромной страны, где мы тогда жили, хотя тоже гребаной и отделенной от всего мира «железным занавесом». Пускай мы ее и любили, не зная ничего другого… Потом все стало разваливаться… Соседи вокруг сразу перестроились, все бросили и рванули на Запад – как бы вслед за Ленкой. И только мы, в Беларуси, из-за своей несчастной млявости замешкались и безнадежно застряли в совке.

– Понятно… – протянула она не очень уверенно. – Тогда был железный занавес, из-за него вы ничего не видели и не могли сравнивать… А сейчас? Чего вы там торчите? Вот ты – почему не обрываешься? Хотя бы в Вильнюс…

– Кому я здесь нужен? – мрачно сказал он, вспомнив о школьных друзьях, одной встречи с которыми и ему и им обычно хватало на несколько лет, отчего отношения практически не изменялись, оставаясь дистанционными. – Там-то меня хотя бы знают как писателя и чего-то от меня ждут.

– Это ужасно, – сказала она. – Это как взять билет на поезд, который давно укатил… Или еще хуже… Забраться с чемоданами в вагон, который отцепили или загнали в тупик… Неужели вы не понимаете, как это бездарно? Все уехали, а вам только и осталось задернуть занавеску, уставиться друг на друга, покачиваться и делать: «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…»

– Сама придумала? – спросил он. – Про отцепленный вагон?

Она от удовольствия вспыхнула:

– Нет, по телевизору увидела. Каждый день только это и показывают.

– Ты про вагон обязательно запиши, – сказал он. – Для своих мемуаров. И учти: мемуары лучше всего писать сразу. Пока тебе еще все понятно…

18

Она нечаянно попала в самую точку.

Он действительно не хотел уезжать из Минска.

Однажды эмигрировав и приехав в Вильнюс насовсем, он быстро переориентировался, увидел, как никому он тут не интересен – со всей совковой деловитостью его книг, которые совсем недавно принимались здесь на ура – за «смелость» и «обличительное^»…

А когда и с бизнесом здесь ничего не получилось, так как играли тут уже по новым правилам, осваивать которые ему было поздно, он ретировался, с облегчением приползя обратно – туда, где как-то незаметно прижился, где теперь был его дом да еще оставались не сведенными счеты с некоторыми придурками от политики…

Но еще больше он не хотел делать «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…» до конца своих дней. И жить там «обреченным на провинциальность», как назвала одно из юбилейных интервью с ним юная журналистка, его Лучшая Ученица.

Он и действительно был обречен.

Он оставался провинциалом «местного разлива», даже когда страстно и вполне мастерски описал маразм, царивший в республике вот уже целое десятилетие. Книга вышла за границей, где ее никто не заметил, хотя дома она немало нашумела, надолго став подпольным бестселлером.

Рыжюкаса ее скандальный успех скорее раздосадовал, чем обрадовал. Как автора с амбициями его слишком мало грели местная популярность и слава «первого парня на деревне». А всем, кроме белорусов, уже были совсем неинтересны здешние местечковые политические разборки, как никому не интересен прошлогодний снег.

Социализм вокруг уже давно закончился, поезд ушел, и если в Беларуси его книжку до сих пор читают, то лишь потому, что живут в отцепленном вагоне, которым стала эта страна невнятной совковой диктатуры и прокисающих огурцов совковой же закваски…

1

Работать с Маленькой ему хотелось. Даже не потому, что у них что-то особенное получалось. Хотя и получалось довольно неплохо – ведь, наговаривая тексты, он старался изо всех сил, стремясь ей понравиться. По-мальчишески пижонил и из кожи вон лез, чтобы быть и интересным, и остроумным.

Надеялся, кроме всего, и ее втянуть в сочинительство. Подогревая ее тщеславие, он подталкивал ее к тому, чтоб она и сама попробовала что-нибудь «накорябать».

Он догадывался, зачем ему это нужно.

Ведь лучшие из его подружек или учились на журфаке, или работали в газете. И становились лучшими, отдаваясь ему целиком, когда он начинал заниматься с ними журналистикой, в чем чувствовал себя действительно профи.

Они млели, они ощущали в нем мастера, когда он подсказывал им, как поинтереснее раскрыть тему, когда умно и тонко правил ими написанное. Под его пером любая их фитюлька оживала на глазах, обретая выпуклость и звонкость. Студентки журфака, где он несколько лет вел придуманный им семинар по «газетному ремеслу», от восторга, понятно, заходились. А лучшие из них приходили к нему отдельно – доусваивать его коронный тезис: журналистика – это жизнь. Как живешь, так и пишешь. А тут уж он знал, чему и как обучать… Школьному Пенису и не снились такие допзаны…

Малёк с готовностью заглатывала его наживку. Отложив диктофон, она вдруг спрашивала:

– А что такого особенного написала твоя Франсуаза?

– О, – Рыжюкас сразу оживлялся, – она написала замечательную книжку, которая называется «Здравствуй, грусть!». Это сделало ее знаменитой на весь мир. Между прочим, почти в твоем возрасте…

Она смотрела недоверчиво.

– Хочешь так? Хочешь, я из тебя вылеплю писательницу покруче?

– С чего ты взял, что я собираюсь становиться писательницей? – Но было видно, что ей это небезразлично. – Я, между прочим, собираюсь рисовать… Или ты и рисовать меня можешь научить?

– Запросто. Сначала научив тебя талантливо сочинять. Или хотя бы… трахаться… – Она в недоумении вытаращила свои зеленые.

Но он знал, что говорит, он это не сейчас придумал. Талант, конечно, природный дар, но вовсе не исключительный. Чтобы ему проявиться, нужна раскованность. И не важно, в чем талант раскроется: он – инструмент в достижении совершенства и универсален, как разводной гаечный ключ. Научившись хоть что-то делать талантливо, можно понять, как вообще приходят к совершенству. Поэтому первоклассный художник скорее найдет общий язык с виртуозным музыкантом, чем с художником-неумехой. Мастера общаются на языке таланта, но этот язык сначала нужно постичь…

– И при чем же здесь секс?

– Тут легче всего добиться полной раскованности…

В сексе не легче, подумал он. В сексе интереснее. Добиться раскованности в постели не всегда просто, но он не знал занятия увлекательнее. Отчего всю жизнь и возился с творческой молодежью. Научить девицу отвязываться, отдаваясь легко, свободно, удобно, тонко, отвязано, бесстыдно, а потом сказать: «Вот так и пиши». Журналистика – это жизнь…

2

Однажды, едва расставшись с официальной журналистикой, он целое лето проработал… начальником пионерского лагеря в болотной глухомани Белорусского Полесья.

Лагерь был необычным: команду воспитателей Рыжук собрал из своих друзей, которые, поехав на лето отдохнуть, не на шутку завелись «неформальной педагогикой» и устроили захватывающе интересные каникулы и себе, и детям-аборигенам, никогда и не мечтавшим о таком счастье.