Купил он и ноутбук, а так как управлялась она с ним неважно, только и умея, что набирать текст, то приволок еще и груду пособий по компьютерной графике и диски со специальными графическими программами. Она обрадовалась им так же, как краскам. И точно так же к ним больше не прикоснулась.

Ее интересовали уже только диктофон и рассказывания…

9

Воодушевленный тем, что его работа хоть как-то сдвинулась, он созвонился с ректором института, где она училась, чтобы перевести ее на заочное отделение.

– Какие проблемы! – старый приятель понял его с полуслова. – Пусть заходит с заявлением. – Еще и хихикнул что-то насчет юных талантов, которым нужна твердая опора.

А когда Рыжюкас, продолжая давить и явно пережимая, в третий раз переспросил его, не будет ли поздно оформлять перевод через месяц, не помешает ли переводу пропуск занятий, не отчислят ли ее до приезда, ректор, с которым они дружили еще студентами, взорвался:

– Слушай, Рыжий, ну ты и зануда! Я же тебе все сказал. Когда приедет, тогда и зайдет. Или у тебя там совсем башня сдвинулась? – Он снова хихикнул, что-то про возрастное.

Простотой, с какой все решилось, и дружеской фамильярностью – с самим ректором! – Малёк была потрясена.

– Ты такой важный, просто круть…

10

Пока же они ходили по магазинам и покупали ей шмотки на осень и зиму.

У нее ничего, ну абсолютно ничего не было на осень. А о зиме она вообще не думала. Она никогда не думала так далеко…

Вначале от его транжирства ей становилось неловко: она смущалась и даже отказывалась примерять вещи. Он ее успокаивал, уговаривая, что в этом нет ничего неприличного, что они теперь свои люди, что это просто аванс, который она обязательно отработает… И обрадовался, когда на выходе из какого-то магазина она со вздохом сказала:

– Вот если бы у меня появились свободные деньги… Я бы обязательно купила себе те симпотные босоножки…

Надо ли говорить, что Рыжюкас «симпотные» босоножки тут же ей приобрел.

Постепенно неловкость сменилась азартом: ее подстегивал восторг, с каким он воспринимал ее мгновенные преображения – от пустяка, от какой-нибудь тряпки, оказавшейся ей к лицу. Она лихо скидывала одежду в примерочных, отражаясь сиськами во всех зеркалах и никак не смущаясь, когда он нетерпеливо заглядывал за шторку. От каждой покупки по ее лицу пробегала волна даже не радости, а счастья.

– Неужели ты и вправду хочешь подарить мне эти шикарные сапоги?! – спрашивала она его, сидя посреди примерочной с такой неподдельной растерянностью, с таким искренним удивлением, с таким нескрываемым восторгом, что он просто млел, вырастая в собственных глазах.

В непривычных «фирменных» магазинах она терялась и ничего не могла выбрать. А он, едва кинув взгляд, точный, как ватерпас, безошибочно выхватывал именно то, что ей подходило. Это его увлекло, он ощущал себя художником, преображавшим модель. Где каждая покупка – точный штрих, дополняющий облик, все ярче проявляющий ее суть…

11

Он был строг. Суровый начальник и настойчивый педагог. Он заставил ее набирать на компьютере страницы только по издательским стандартам, выбрав простой и изящный шрифт…

Он велел ей не сутулиться.

Она обиделась, взорвалась, она не ждала от него такого хамства, она отказалась идти обедать, и на ужин тоже категорически не пошла. Раз она его так не устраивает.

Но он продавил, рассказал ей, как, войдя в ресторан, можно сразу отличить совковых девушек от иностранных, которые сидят прямо, высоко держат грудь, изящно прогибают спину, не сжимая коленки и не закидывая ногу на ногу. И влажный ротик у них всегда чуть приоткрыт в полуулыбке, а пухлые губки они никогда не поджимают в сухую веревочку.

Она затихла. Он ее наставлял, это обидно, но это ей нравилось.

Им всем больше всего нравилось, что он их учил. Особенно им нравилось то, что он учил их не для себя, а для Будущего Принца.

– Здесь надо бы немножко постонать, – подсказывал он подружке в нужный момент. И та добросовестно исполняла. – А здесь ори во весь голос, приказывал он. – Ну и пусть тебе стыдно… Не может быть, не бывает стыдно, если ты завелась. Ах, не завелась? А ему какое дело?! Ты ори, ты колоти постель ногами, ты хотя бы изображай. И не забудь в нужный миг прогнуться, а главное изящно отставить попку. Мужики козлы, он ничего не заметит и, решив, что ты закипаешь, сам взорвется и тебе добавит жару… Глядишь, и заведешься…

12

«Провинциальные артисты, как и политики, – диктовал он, для «убедительности» приводя посторонние примеры, – хорошо знают: что когда для публики изображаешь – горе там, или сочувствие – невольно и сам начинаешь горевать: сначала плачешь понарошку, а потом и всерьез».

– И учти, – назидательно говорил он, как бы ненароком возвращаясь к постельным советам, – никаких остановок. Девушка, которая завелась, ни о чем земном не должна помнить.

Про то, как изображать, она, похоже, усвоила. Во всяком случае, когда однажды он попросил, откинувшись: «Ну-ка подразни меня!», она исполнила заказ искусно и вполне артистично, правда в самый последний миг неожиданно резко отстранилась. Он приподнял голову, посмотрел недоуменно и обиженно отвернулся.

– Ты забыл, что уже учил меня: чтобы мужика зацепить, его надо заводить и не давать. Даже если этого очень хочется. – Она шутливо его затеребила. – Но ты еще не рассказал, когда все-таки нужно давать.

– Это просто, – произнес он подчеркнуто сухо. – Это ты сама поймешь… Когда вырастешь и поумнеешь.

13

А вот уроки того, как девушка должна сидеть и прохаживаться, она, к его полному восторгу, восприняла сразу, и теперь старательно училась держать спинку. Это дорогого стоило.

…Так ступают босиком по раскаленному палящим солнцем белому песку, с Высокой Арфой Амфоры на голове, под Лазурным небом – к Анфиладе лепных колонн…

Только и арфа, и амфора, и анфилада здесь излишни, да и лазурь – это перебор, как двадцать два в Блэк Джеке: длинная шея, высоко поднятая головка с льняными волосами, собранными в высокий узел, хищный изгиб спины и линия плеч от Страдивари – для его восторга тут всего хватало и без лазури…

У нее были довольно широкие плечи плавчихи и узковатый зад, но зато еще и предплечья, сдобные, как завитушки у халы.

Он знал, на что она походила анфас. На заставку в московском журнале «Юность», где волосы-ветви с листочками. Это была гравюра всесоюзно любимого молодежного кумира – литовского художника и пловца Стасиса Красаускаса, олицетворявшая тогда весеннюю оттепель…

14

В перерывах между посещением бутиков и восторгами от примерок он наговаривал ей историю за историей, а иногда, совсем распалясь, принимался диктовать, выдавая почти готовые тексты.