Квечеру знаменательного дня у Вики Тузеевой вновь разыгралась мигрень. Возможно, тому способствовало изменение погоды – к концу дня тучи затянули такое синее с субботнего утра небо, усилился северный ветер, потянуло холодом. Все-таки то было обманное майское тепло, лето еще не наступило…

А тут еще эти похороны… Как же теперь жить-то с видом на могилу? Нет, конечно, они этого так не оставят, прямо в понедельник Сергей Федотович отнесет заявление в местную милицию, а Олег Витальевич поедет к администрации района… Хотя, с другой стороны, опять выкапывать гроб? Жуть какая! Ведь это грех, говорят…

Вика заворочалась на своей кровати. Черт, закололо в висках. Ну все, пиши пропало!

Вика осторожно встала с кровати, стараясь не шевелить по возможности головой, и отправилась на кухоньку, к полочке с лекарствами.

На улице шумел ветер и собиралась гроза, уже посверкивала молнии. Вика очень боялась молнии из-за электричества: кто-то ей сказал, что во время грозы нельзя пользоваться электрическими приборами, лучше даже свет не включать. Что ж, она и ощупью найдет необходимый баралгин… Вдруг Вика в ужасе отшатнулась от стены и закричала: при очередном блеске молнии оказалось, что крест, стоящий насвеженасыпанной могиле, отражается гигантской тенью настене ее кухни и будто дышит, шевелится и движется прямо на нее, при каждой новой вспышке все ближе и ближе… Тут еще что-то стукнуло в окно. Вика резко повернула голову и заорала еще пуще: с той стороны стекла на подоконнике сидела крупная ворона и маленькими, пронзительными глазками смотрела прямо на Вику. И смеялась:

– Крах-кра! Крах-кра! – и даже запрокидывала от удовольствия голову.

Вика орала и орала. Естественно, Машка проснулась и тоже заверещала от испуга.

Во всех соседних дачах постепенно зажигался свет…

В понедельник утром хмурые и невыспавшиеся, разъезжались на работу кормильцы семей, проводивших лето на дачах товарищества «Дружное». Субботняя ночь прошла под знаком воплей из дачи Тузеевых с последующим выяснением обстоятельств жителями всех соседних домов. А в ночь с воскресенья на понедельник чуть не случился выкидыш у Веры. Славка тоже всех переполошил, «Скорую» вызывали.

Вере покойник приснился. Якобы он встал из могилы и начал тянуть у нее из живота ребенка.

– Блин, как из ужастика, – темпераментно как никогда делилась Вера с мужем, сидевшим у нее в ногах. «Скорая» уже отчалила, сделав ей какой-то укол и велев лежать побольше. Вера возлежала на трех полушках, возбужденная, с алыми щеками… Что ейтри желтые таблеточки валерианки – как слону дробинка! Ведь ее переполняли впечатления, такие редкие гости в этой светлой до прозрачности торгово-палаточной голове. Впечатления! Свои собственные, а не из кино!

– Не, ты прикинь! – горячилась она. – Крест валится набок, крышка гроба – фюить, и встает такой мужик здоровый – жуть! И идет прямо на меня, а?

– Я прикидываю, – борясь со сном бормочет Славка, наблюдая краем глаза, как в окне занимается рассвет.

Я стою перед ним вот в этой своей ночной рубашке, а он идет ко мне и шипит: «Отдай мне ребенка, я жрать хочу!», и руку к моему животу тянет, – Вера перешла на зловещий шепот. – И я чувствую, блин, чувствую, как из меня течет… А тут еще ворона какая-то прямо над ухом… Это во сне было или она на самом деле так громко каркала? А, Слав?

– А? Что? Ворона? – встрепенулся муж, чуть было не свалившийся мордой в ее укутанные одеялом ноги. – Не знаю… Может, и лаяла… То есть каркала… Ну, дальше-то что?

– Ну и все! Проснулась я от страха, а тут – кровь…

– Врач сказал, чтоб ты была спокойная. Давай спать.

– Ага! – плаксиво ответила Вера. – Попробуй тут теперь уснуть!

В понедельник утром в «Дружном» оставались только старики, дети и отпускники. Ну, еще неработающие творческие личности, как Тузеева, например, – она поэтесса. Олег Витальевич, Сергей Федотович и Славка были из тех, кто уезжал в город. Встревоженные за своих близких, уставшие после этих выходных и. естественно, злющие.

Олег Витальевич собирался заехать к главе местной администрации (Голове, как его называли местные), поэтому вышел из дома на полчасика пораньше. Заводя свой «Москвич», Смирнов с отвращением думал о предстоящем разговоре – с Головой у «Дружного» отношения были весьма хреновые после того, как правление отказалось предоставить племяннику Головы, который, естественно, в свое время был пайщиком «Дружного», три лишние сотки. К слову, этот племяш давно уже свалил куда-то, но «любовь» Головы к Дружнопайщикам с тех пор оставалась неизменна. Подобные вещи такие люди, как Голова, не забывают.

«Не люди, а ж…пы! – сам себя поправил Смирнов, выруливая на хорошо заасфальтированную дорогу, ведущую к зданию администрации района. – Хапуги! Мало ему было тех взяток и бесплатного участка для племяша! Сволочь номенклатурная!» Именно такими словами обругал его самого в далеком девяностом один журналюга из демократической газетенки. Вот за что, вспомнить бы. Не важно, главное, что этот поганец тут же получил по морде… А выражение запомнилось. Хорошее такое выражение, когда не на тебя надето.

Старлей Угонов брезгливо, двумя пальчиками взял у Сергея Федотовича заявление от правления «Дружного».

– Рассмотрим. Меры будут приняты, – сухо сказал он. – Идите.

– А долго? – обрадованный успехом своей миссии, спросил Залётов.

– Вы думаете, это так просто? Обратно выкопать гроб, ха. Тут без прокуратуры не обойтись. Будем работать.

Успокоенный Сергей Федотович вышел из кабинета участкового Угонова ипроделал по замызганному коридорчику обратный путь: мимо двери комнатки почты, мимо двери комнатки сберкассы и – на свежий воздух. А тут тебе и железнодорожная станция. Поезд на Москву через пятнадцать минут. На «ящике» надо быть через два с половиной часа. Успевает с запасом. Залётов удовлетворенно крякнул и пошел покупать билет. В один конец – сегодня он останется ночевать в Москве, надо же, в конце концов, выспаться!

Угонов слышал, как хлопнула входная дверь их многоконторной одноэтажной деревянной халупы. Старлей вздохнул, взял заявление, свернул его в восемь раз и спрятал в портмоне, в одном из отделений которого аккуратно лежали и пахли умопомрачительными французскими духами пять стодолларовых бумажек. Учуяв зтот запах, Угонов прикрыл глаза и, как наяву, увидел ту тонкую даму в черном. Она сидела на том же стуле, с которого только что сполз плотный зад Залётова, держась пряменько, точно штакетина, и нежно поглаживала изящными пальцами ворону, важно восседавшую у нее на коленях. Прямо будто кошку какую! Ворона не шевелилась, а только как будто жмурилась, довольная дама же, глядя настарлея черными зеркальцами красивых очков, бесстрастно вещала, давая указания:

– Тяните, сколько можете, тяните с их жалобами. Пятьсот – это сейчас. Через месяц – еще столько же. Если все будет благополучно, то вы останетесь весьма довольны моей благодарностью. Хорошая работа дорого стоит, не будьте дураком, Угонов, не вибрируйте, милиция, а значит, власть тут – вы. Никто не поедет в это «Дружное» что-либо проверять. Как бы они ни вопили. Со всех сторон все будет упираться в вас, вам нечего опасаться. Деньги – вот они, реальные. Не то, что ваши страхи.