Угонов открыл глаза. Если бы не настоящие, благоухающие доллары, он бы, несмотря на полную уверенность в своем разуме и психическом здоровье, ей-богу, усомнился, была эта женщина с вороной в натуре или привиделась ему? Уж больно она нетутошная, не такая, киношная какая-то… И еще эта птица заместо кошки…

Ну да ладно! Главное сейчас в его жизни – это прекрасное, абсолютно очевидное содержимое его бумажника. Надо будет сейчас мотануться кое-куда, валюту поменять. Давно жене нужна стиральная машина. В конце концов, совесть надо иметь, у нее так костяшки пальцев вспухли, что стирать руками она больше не в состоянии, плачет от боли.

Угонов решительно встал. Сегодня к вечеру он доставит жене стиральную машину. «Сименс», решил он твердо.

На конец июня было назначено правление товарищества. Повестка одна: что делать с могилой посреди их землевладений. Меры до сих пор не приняты, милиция тянет резину, хотя Угонов, сдвигая грозно брови, уверяет, что все будет сделано в соответствии с законом и Конституцией. Вот и пойми…

Что же касается администрации… Ух, и попотел же тогда Смирнов в кабинете Головы… У Головы был вполне людоедский вид: огромные желтые зубы, причем верхний их ряд здорово нависает над нижним, да и над нижней губой тоже. Глазенки крохотные, злобные. Пробуравил он ими Олега Витальевича насквозь и ядовито так произнес:

– До чего ваши склоки уже дошли-то? Что выдумываете-то, а? Могила, гроб… Вы что, меня за идиота принимаете? – Голос его звенел в праведном негодовании. – Хотя комиссию мы вам устроим, это точно! Поступил сигнал, господин Смирное: ваши пайщики самовольно устанавливают АГВ и газовые колонки. Хотя я что-то не припомню ни одного официального разрешения на такие дела. А?

Смирное поежился. Конечно, не было никаких разрешений. Всем желающим, в том числе и ему, все это газовое хозяйство ставил в перерывах между запоями местный спец дядя Гера. Кто ж мог стукнуть? Ну, не свои же, это не в их интересах. Голова, внимательно глядя на Смирнова, хохотнул:

– Кумекаешь, кто капнул? Есть еще добрые люди! Боятся, что рванет у кого-нибудь колонка и будет пожар, к чертовой матери! Правильно, кстати сказать, боятся! Не идиоты правила сочиняли! А?

«Бэ!» – мысленно огрызнулся Смирнов. Все ясно, поселковая администрация им не союзник. Не дай бог комиссия! Да их только за эти газовые колонки так взгреют, что проблема могилы доброй детской сказкой покажется.

Так он и объяснил тогда правлению. Все посокрушались, покачали головами, поцокали языками, но согласились, что придется обойтись без Головы. Себе дороже.

И вот приблизилось последнее воскресенье июня, день правления. Надо что-то решать коллективным умом. Не дело все-таки! Даже те, кто живет много дальше от могилы, и то ропщут, неприятно им, нервы треплются. А уж они, непосредственные соседи этих валяевских соток, совсем издергались. Могильный крест просто убивает на корню всякую радость от свежего воздуха и зеленой травки. Все мысли исключительно о бренности существования, о конечности жизни, которая еще недавно была так прекрасна…

Олег Витальевич Смирнов ни с кем не делился по поводу замеченнойим на территории могилы потусторонней тишины и отрезанности от реального мира. Ведь он единственный из всех был там. Как-то очень поздно ночью, часов эдак в полвторого, когда все уже спали восьмым сном, в том числе и его домочадцы, Олег Витальевич, мучимый воспоминаниями о дне похорон и разговоре с Адой, встал с кровати и прямо в пижаме пошлепал на валеевскую территорию. Он должен был проверить, не показалось ли ему…

Но разве возможно ночью, когда кругом абсолютная тишина, определить, понять что-нибудь? Вот стоит он возле креста, вслушиваясь в ночь, но никакой разницы… Хотя нет! ''Что-то не так, все-таки… Да, есть ощущение, будто тебя со всех сторон обкладывают ватой, запихивают ее в уши, мир вокруг погружается в еще большее безмолвие, превращаясь в мертвую картинку. В мертвую! И вот уже кажется, что ты тут один живой и есть, а единственная реальность – этот холодный, железый крест, нависший над могилой, а все вокруг – мертво и не существует вовсе, ты – один, один… Смирнов в панике перемахнул через оградку, точно мальчишка, одним прыжком. Это все безумие, он, видимо, сходит с ума! Но такого не может быть! Не тот у него ум, чтоб с него сойти! 3начит…

…Свойство такое у этого куска земли, может, он проклят. Олег Витальевич – убежденный атеист, но почему-то именно существование проклятия не вызывало у него сомнения или протестов. Есть же проклятые люди, места… Например, Сараево. Вот и это местонеправедного захоронения, возможно, нечисто теперь… «Надо прийти сюда с кем-нибудь еще, себя проверить. Убедиться… С кем вот только? Убедиться в чем? В собственной нормальности? Или… в безумии?»

Накануне правления, в субботу, стоял жаркий денек. Небо было празднично безоблачным. Все дачники расслаблялись на своих сотках, кто как мог: кто загорал, кто буквой «г» ковырялся с утра в огороде… Валентина Павловна обходила свои владения, придирчиво оглядывая собственность» – не забегала ли ночью соседская кошка и не примяла ли где цветочек?

Если кто не напомнил бы сейчас Валентине Павловне, что еще двадцать, пятнадцать, десять лет тому назад самым страшным обозначением самого плохого человека в ее устах было «частный собственник», она бы сильноудивилась. Теперь слово «собственность» вошло в ее нутро так же прочно и свято, как когда-то «Ленин» и«партия». И лишить ее нынче «собственности», атакже самого этого понятия, слова, ощущения, – это все равно, что… что… ну, к примеру, вынести из Мавзолея Ленина и, прости господи за страшные слова, – закопать в землю, похоронить! Этого бы Валентина Павловна просто не перенесла. Свою посильную лепту в недопущение такого святотатства она внесла: пикетировала Мавзолей с красным флагом наперевес, подписывала все необходимые петиции протеста. Сознание выполненного долга и победы сопровождало последние годы Валентину Павловну на заслуженной пенсии. И в ее химически завитой голове абсолютно не сталкивались, не противоречили друг другу такие понятия, как «Ленин» и «частная собственность». Почему? Может, срабатывало некое чувство самосохранения, этакий предохранитель в мозгу, который не позволял этим двум словам высвечиваться в сознании одновременно во избежание замыкания, столкновения, взрыва…

Такая вот убежденнаяленинистка, коммунистка и ярая собственница в духе первых американских поселенцев (ей бы больше понравилось слово «пионеры») обходила свои (ее!)шесть соток, грозно хмуря густые брови и уперев кулаки в жирные бока.

– Нет! – раздался вдруг истерический вопль Вики Тузеевой.

Она стояла, широко распахнув глаза и схватившись руками за голову. «Опять со своей мигренью,» – раздраженно подумал Смирнов. Но, проследив ее взгляд, он охнул всего лишь чуть тише самой Тузеевой. Она смотрела на подъездную дорогу, по которой пробирался автобус с черной полосой.

На сей раз все было без оркестра. Те же бугаи, сама Ада и кузен. И гроб, естественно.

– Не смейте, не смейте! – в истерике орала Вика, топая ногами и разрывая на себе футболку. Ее дочь в ужасе смотрела на мать. – Здесь вам не кладбище, вы не имеете права!