– Тань!

– Что?! Чего орёшь?

– Как мне ей это написать?

– Да ничего не пиши! Твоей бабушке уже по барабану.

«… Я снова женился. Она самая-самая, единственная. Её зовут Алёна. Она очень любит и хочет детей. Правда, она совсем не умеет печь блины. Не то, что Женька…»

Вас любят или не любят не из-за блинов. Уметь готовить блины – это просто. Это просто самоуважение. Самодостаточность.

Ни к мужьям, ни даже к Масленице отношения не имеет.

Рецептов блинов – примерно миллион. Где-то непременно есть ваш. Совсем не обязательно тот, который мой. Точнее – обязательно совсем не тот.

И ещё: когда ваш ребёнок пишет прописи – оставьте их наедине. Ребёнка и пропись. Да пусть её испортит. Писать рано или поздно всё одно научится. А что Львом Толстым не станет – так не палочки, не кружочки и не крючочки тут виноваты. А если станет – так не ваших надрывов заслуга. И не их отсутствия.

Да и ничего хорошего в писательстве нет. Сплошные боль, обида и предательство. Боль от себя. Обида – на себя. Предательство прописей, казавшихся такими надёжными и незыблемыми.

– Как ты думаешь, что будет с Одессой? Что прогнозируешь?

– Ничего. Я могу только знать и помнить. Ещё картошки?

Короткий обрывок застольного разговора в начале июня 2014 года. Одесские события ещё слишком свежи. Ожоги на сердце.

В июне в Одессе начиналась молодая картошка. Тогда. Когда море было Чёрным. А одесситы знали и помнили, кто такой он, сын английского посла, прибывший в Россию в девятнадцать лет с одним чемоданчиком, чтобы отказаться от чина камергера, добровольно отбросив себя на восемь позиций вниз в Табели о рангах и отправиться поручиком на Кавказ. Чтобы с 1803 до 1812 самостоятельно дослужиться до положенного ему по рождению – генерал-майора (военное соответствие придворному чину камергера). Когда одесситы знали и помнили, как его зовут – того, кто в Бородинском сражении командовал сводными гренадерами (участвовавшими в битве за Шевардинский редут 24 августа и принявшими первый мощный удар на Семёновских флешах 26-го).

«…Когда мы встали позицией у Бородино, мне было приказано прикрывать наш левый фланг, где 24 августа у нас произошло серьёзное столкновение с неприятелем. Войска первой линии несли очень чувствительные потери, моя дивизия их заменила, а на следующий день, предшествовавший великой битве, я получил приказ занять и защищать три флеши, которые были сооружены для прикрытия нашего левого фланга, наиболее слабого участка линии наших войск.

26-го, на рассвете, началась битва, или, вернее, бойня при Бородино. Все силы французской армии были брошены против нашего левого фланга, а именно на флеши, защищаемые моей дивизией; более сотни артиллерийских орудий вели огонь по нашей позиции; и значительнейшая часть отборной французской пехоты под командованием маршалов Даву и Нея атаковала нас в лоб. Наши флеши были взяты штурмом после упорного сопротивления, затем были отбиты нами, снова захвачены французами, и снова отбиты, а вскоре, в конце концов, мы вновь потеряли их, из-за превосходства в силах, которые неприятель на них бросил. Я был ранен мушкетной пулей в бедро в ходе нашей первой контратаки на флеши, моя бравая дивизия была полностью расстроена: от почти 5 000 осталось не более 300 с одним полевым офицером, который не был ранен или получил лишь лёгкое ранение; 4 или 5 наших дивизий, оборонявших флеши, постигла почти такая же участь.

Урон, который понесли французы, был столь же ужасен; можно сказать, что ⅘ потерь в сражении пришлись на долю нашего левого фланга, и хотя в результате мы не сумели отстоять своей позиции, французы потеряли слишком много, чтобы удержать в течение ночи то, чего им удалось добиться днём.

Я не намерен здесь вдаваться в ещё большие подробности этой битвы, которая не имеет равных в современной истории. Наши потери убитыми и ранеными простирались до 30 генералов, 1600 офицеров и 42 000 рядовых.

Потери французов, как я видел собственными глазами в рапортах из захваченных в Вильно бумаг маршала Бертье, составляли не менее чем 40 генералов, 1800 офицеров и почти 52 000 рядовых.

Мне перевязали рану прямо на поле, извлекли пулю и первые 3 или 4 версты меня везли в небольшой крестьянской телеге, одно из колёс которой было сбито пушечным ядром, и мы умудрялись ехать на оставшихся трёх.

Таким манером мне удалось добраться до моей собственной коляски, которая была в обозе армии, и здесь и очень скоро увидел великое множество генералов и офицеров легко и тяжело раненых: некоторые из них были моими близкими друзьями…».[9]

Когда в моей Одессе начиналась молодая картошка, по Колоннаде с видом на ещё Чёрное море и обратно – прогуливались люди, которые знали и помнили, кто приказал управляющему московского дома сбросить с подвод картины, бронзу, фарфор, книги, мебель, вина – и грузить на подводы раненых, а не майно. И эвакуировать раненых в имение Андреевское. А таки подпакованные управляющим скарбы сбрасывать по Владимирской дороге, подбирая бредущих людей. Знали и помнили имя человека, устроившего в своём имении госпиталь, где на полном обеспечении из личных средств было пролечено свыше пятидесяти офицеров и свыше трёхсот рядовых. Знали и помнили отчество человека, снабжавшего на личный кошт каждого рядового бельём, тулупом и десятью рублями. Знали и помнили, что это за граф такой, прибывший в действующую армию ещё хромая, передвигаясь с тросточкой. Знали и помнили, что «военное поприще графа озарилось в день Краонского боя блеском славы, возвышенной скромностью, обычною спутницей истинного достоинства».

Когда в моей Одессе начиналась моя молодая картошка, там ещё были люди, не понимающие, почему «режимный проспект» носит имя Тараса Григорьевича Шевченко, – человека, очень мерзко поступившего со своей благодетельницей-императрицей, любимой женой Николая Павловича (Первого), – а вовсе не того, кто долгих четыре года был главой нашего оккупационного корпуса во французской столице. Где ввёл для русских воинов строгие правила, хотя и отменил телесные наказания. И открыл школы для солдат, где преподавали старшие офицеры и полковые священники, обучая крестьян грамоте и счёту, чтобы и у тех и у других меньше времени на дурь доставало. Почему одна из самых прекрасных улиц старого центра носит имя автора премерзкой несправедливой оскорбительной тухлой эпиграммы на Белую Розу, – и Николай Павлович лишь посмеялся на пасквили в адрес себя, но не простил Шевченке оскорбления жены и сослал в солдаты. Почему не Михаила Семёновича Воронцова – того, кто из собственного кармана заплатил долги русской армии, продав имение Круглое, оставленное ему в наследство родной тёткой, небезызвестной для русской истории Екатериной Романовной Дашковой. «Победители должны покинуть Париж достойным образом». И не раз впоследствии оплачивал счета и «нашего всего».