Жму твою руку, желаю всего хорошего в твоей жизни и работе.

Н.Г.»

Письмо получилось на двух блокнотных листах. Прочитал еще раз, свернул пополам и вложил в конверт, на котором чернильной ручкой разборчиво вывел адреса отправителя и получателя. Оделся, чтобы отправить послание, — благо синий почтовый ящик с гербом СССР висел на стене соседнего дома. Тогда их было много в любом городе и селе — люди активно общались друг с другом, переписывались.

С окончанием горбачевской «перестройки» и началом ельцинского «реформаторства», когда единой страны не стало, переписка пошла на убыль. Синие ящики теперь выгорали на свету, облущивались от краски и висели как ненужные скворечники. А скоро они и вовсе испарились. Людей власть приучала быть индивидуалистами, обосабливаться, держаться за частную собственность, не доверяя даже родственникам своих дел, успехов, провал и самой жизни. Так индивидуализм становился подчеркнутой слабостью. Постепенно стало угасать общение с соседями по лестничным клеткам.

Никогда счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в других. Тень сельской общины, где крестьяне друг другу помогали, долго тянулась за нашей ментальностью и в городах. Она и сегодня присутствует, только ее глушат софиты того же самого индивидуализма.

Мы привыкли жить открыто. В коллективах воспитывалось наше поколение, а потому все и все было на виду. Коллектив был большой частью человеческого общения. В конечном счете, человек становится человеком только среди людей.

Сегодня неолибералы в СМИ и, особенно из ТВ, пытаются вбить в наше сознание «мудрость» английского историка Томаса Карлейля, который утверждал, что он не верит в коллективную мудрость невежественных индивидов.

Но господа, все зависит от того, кого хотят и с какой целью желают собрать в коллектив. Собрать стадо из баранов легко, трудно собрать стадо из кошек. Но, даже чтобы бороться за права личности, необходимо создать коллектив. Это неоспоримый факт. Он распространяется и на государство — оно или тугая метла или развязанный веник.

* * *

Противно проползали первые месяцы и годы одиночества, пока не предложили работу в парткомиссии Центрального района города. Нет, не время ползло черепашьими шажками, а он проходил отведенный им судьбой кусок этого самого времени.

Редко кто ему звонил из бывших коллег, кроме настоящих друзей. Но он не обижался на вчерашних своих сослуживцев, считая, что и у них самих забот полон рот. Шла сумасшедшая чистка органов госбезопасности, затеянная Хрущевым.

А вообще, Николай Григорьевич как-то высказался в ответ на ехидный вопрос одного партработника о друзьях-товарищах по службе, которые видно было, что они «закавыченные».

Он резко ответил:

— Петрович, меня всегда окружали хорошие люди. Знаешь почему?

— ???

— Все потому, что я не искал плохих!

Местное начальство его тоже не особенно привечало.

В областное управление КГБ пришло много начальников из партийных органов, да из старых работников он никого не знал.

Поначалу работа в райкоме партии Центрального района Калининграда его не очень удовлетворяла, работал только из-за рублевого пополнения скудной пенсии, которой не хватало не только на приобретение одежды и обуви, но даже на покупку калорийных продуктов питания. Хотя со временем эта работа стала его духовной отдушиной — жизнь при людях. Они его уважали за доброту, принципиальность, трудолюбие. Жил по принципу — ни одного дня без доброго дела!

В коллективе это заметно. А еще он знал, кто делает, что может, — делает, что должен. По-другому он поступить не мог, когда предложили этот участок активного и, самое главное, живого общения с людьми.

Однажды, это было где-то в начале шестидесятых, к нему за помощью обратилась соседка сестры Ольги по поводу ареста ее сына, студента местного вуза, которого милиционеры арестовали за то, что во время работы на овощной базе он положил в рюкзак десяток картофелин. Хотя в то время воровство приобрело характер эпидемии. Воровство, как явление называлось тогда кратким словом «достал!». А как, где и когда — никого не должно было интересовать.

«Что же мы за люди, — возмущался Николай Григорьевич, — за рубль простого гражданина готовы упрятать за решетку, а чиновника, умыкнувшего у государства тысячи, прощаем, потому что тут же срабатывают и телефонное право, и отцовский лифт, и партийная корпоративность».

Как же он радовался, что удалось отстоять парня. Его только про-филактировали органы ОБХСС. Юноша потом успешно закончил институт. И в последующем стал крупным инженером. Он всегда с теплотой вспоминал встречи с Николаем Григорьевичем, потому что путевку в большую жизнь ему помог приобрести «заслуженный чекист».

Так он представлял своего защитника друзьям и товарищам.

* * *

Бесцветно проходили годы беспросветного, отчаянного одиночества, когда Николаю Григорьевичу не с кем было поговорить по душам, кроме как с самим с собой в комнате. Хотя он и считал, что это самая распространенная болезнь в современном мире, но болеть ею не хотелось, поэтому жизненный вакуум он заполнял чтением. Он много читал книг, беря их из районной и райкомовской библиотек. Да и дома у него была солидная «книжная лавка».

На одной из полок стояла в рамочке фотография красивой девушки. Широко открытые глаза всегда смотрели на него. Это была его невеста, погибшая в годы войны. Ее образ жил в нем постоянно, потому что приятное, дорогое, светлое прошлое, хранящееся в памяти, есть часть настоящего. Он был художником в памяти, постоянно творя в воспоминаниях ту, что любил.

Выписывал газеты и журналы, но они только на время отрывали от одиночества — матери беспокойства. И хотя ему иногда казалось, что такая форма существования приносит и свои вкусные плоды, это касалось творческого процесса. В такие минуты он брал карандаш или ручку и записывал нахлынувшие, как ему казалось, удачные мысли и обобщения. Иногда эти мысли возникали так внезапно, что он их фиксировал тут же на полях газет или журналов.

Но и эти минуты счастья проходили, вызывая противоположный полюс эмоционального состояния под названием депрессия.

О, как они надоедали!

Он хорошо понимал, как сугубо тяжело сознавать себя одиноким, находясь среди людей и где-то далеко-далеко от своих друзей по контрразведывательному ремеслу, которые его уважали и прислушивались к мнению ветерана.

«Человек велик и красив, только если думать о нем, сидя на месте, — размышлял Николай Григорьевич. — Стоит выйти на улицу, и мысли о величии уступают мыслям сострадания за грехи и другие огорчительные поступки этого самого человека. Он ругается и сорит, ворует и грабит, обманывает и издевается, в том числе и над братьями нашими меньшими. Вчера видел, как возница остервенело, до крови бил по крупу лошаденку, тащившую под гору тяжелейший воз с сырыми дровами. Она еле переставляла ноги, а он хлестал и хлестал ее горячим кнутом, да так, что рубцы тут же вспучивались, словно подкожные змеи гуляли по крупу.