Я обернулся к присутствующим, ожидая подтверждения своих слов. Все молчали, однако по их лидам я понял: да, похоже, это тот редкий случай, когда слова жалкого lépero, уличного отребья, будут приняты на веру.

Вскоре после возвращения в темницу я окончательно перепутал день с ночью и потерял возможность следить за ходом времени, ибо мои монотонные регулярные кормёжки прекратились.

По мере того как накопленный за годы жирок покидал моё тело, нарастала тревога, связанная с ожиданием предстоящих пыток. Она не покидала меня ни на миг. Никто ещё и пальцем меня не тронул, но я всё время думал о том, как поведу себя, оказавшись в руках палача. Хватит ли мне выдержки, чтобы вести себя достойно, или я тут же начну вопить, как несчастное дитя, и признаваться во всём подряд, чего бы от меня ни потребовали?

Но куда больше, чем собственная участь, меня страшила судьба обеих женщин. Будь я уверен, что моё признание в совокуплении с дьяволом поможет их освобождению, признался бы без колебаний, однако было очевидно, что это будет использовано против них как свидетельниц и соучастниц. Обдумывал я также и возможность обвинить в сожительстве с дьяволом эту суку Изабеллу, но опять же это ничего мне не давало, ибо как свидетель святотатства, не донёсший об увиденном инквизиторам, я всё равно оказывался виновным.

Пребывание в холодной сырой темнице само по себе было пыткой. Вряд ли Изабелла, при всём её злобном воображении, могла бы придумать мне худшее место для ночлега. Право же, я отдал бы несколько пальцев на ногах за возможность провести ночь в тёплой постели в каморке над конюшней.

Да что там, я отдал бы их за возможность поспать прямо в стойле.

Когда инквизиторы явились за мной, я не знал, день сейчас или ночь. Дверь распахнулась неожиданно, и в мои привыкшие к темноте глаза болезненно ударил свет факела.

— Вперёд! — скомандовал голос. — Вытяни руки!

Я закрыл глаза и пополз на звук. Мои руки сковали кандалами, после чего подняли, потому что ноги меня уже не держали, и двое монахов, в своих сутанах с низко надвинутыми капюшонами больше походившие на демонов, поддерживая меня под руки, повели в пыточную камеру.

Там нас уже дожидался мой abogado.

— Тебе снова предоставляется возможность признаться в своих преступлениях и избавиться от допроса, — промолвил он. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать это.

— Признаюсь в том, что видел, как ты сосал мужской реnе на гадючий манер, — заявил я. — Признаюсь также, что видел, как эти двое братьев-дьяволов совокуплялись с овцой. Признаюсь, что...

— Можете приступать, — сказал abogado монахам, ничем не выказывая, что задет моими оскорблениями. — А вот этого у него быть не должно. — Он снял с меня матушкин крест.

Когда меня прикрепляли к дыбе, адвокат стоял рядом и, словно между делом, как будто вёл обычную беседу, говорил:

— Тебе ещё повезло, что дело происходит в Новой Испании. Признаться, по сравнению с тюрьмами Иберийского полуострова здешний застенок — это просто прогулка по Аламеде. Случилось мне служить в Испании, в одной тамошней тюрьме со столь глубокими подземельями, что её называли el infierno, ибо темница напоминала сам ад. Кромешный мрак, ни одного лица без света не различить.

— Так это там твоя мать тебя зачала? — осведомился я как можно более учтивым тоном.

— Эх, Кристо, Кристо, — покачал головой адвокат. — Зря ты оскорбляешь человека, единственная миссия которого состоит в том, чтобы помогать таким заблудшим, как ты.

Я захохотал было, но смех застрял у меня в горле: в этот момент сковывавшие руки цепи зацепили за крюк дыбы и меня стали поднимать и поднимали до тех пор, пока ноги не оторвались от пола и я не повис на вывернутых назад и вверх, едва не вырванных из суставов руках. Я закричал.

Мой адвокат вздохнул.

— Не желаешь ли ты рассказать нам о том, как дон Хулио практиковал еврейские обряды?

Не помню, что именно я ответил, но, по-моему, мой ответ разозлил адвоката, одновременно порадовав моих мучителей. Палачи не любят, когда их жертвы легко и быстро во всём сознаются, ведь это лишает их возможности продемонстрировать своё искусство. Не помню я и всего, что они со мной проделывали: в какой-то момент я обнаружил себя лежащим плашмя на спине, рот удерживала открытым деревянная распорка, а в горло была вставленная скрученная льняная тряпица. На неё медленно лили воду. Дышать я хоть и с трудом, но мог; вода поступала в желудок, он уже был переполнен, и я отчётливо понимал, что вот-вот лопну.

Вместо этого меня вырвало. Рвота хлынула через рот и нос, так что я чуть не задохнулся. А вот облевать адвоката я, хоть и надеялся, не смог — тот, видать привычный к подобной процедуре, ловко отступил в сторону.

Палачи трудились надо мной, пока сами не выбились из сил, но больше так и не услышали ничего: ни признаний, ни оскорблений. Когда они закончили, я был слишком слаб, чтобы вернуться в темницу, и меня приковали к дыбе: дать время отдышаться и ощутить под собой ноги.

Я мог бы сказать им, что со всеми этими зверскими мучениями они только напрасно теряют время, потому как бесполезно задавать бесконечные вопросы узнику, уже утратившему под пытками все нормальные человеческие чувства и ощущения. Я просто пускал слюни и издавал какие-то звуки вроде безумного смеха, ибо слабость и боль лишили меня возможности внятно формулировать что угодно, будь то ответы или ругательства.

Стена, отделяющая мою пыточную камеру от соседней, была вся в широких трещинах, и, когда оттуда донёсся женский крик, я нашёл в себе силы повернуться и заглянуть в щель. Увиденное повергло меня в ужас. На дыбе была растянута нагая, худенькая, кожа да кости, Хуана, которую осматривали двое монахов. На моих глазах они раздвинули ей ноги, проверяя, девственница ли она. Мне вспомнилось, что говорил по этому поводу отец Антонио: «Если незамужняя женщина окажется не девственницей, её обвинят в сношениях с дьяволом, но и невинность сочтут доказательством того же самого. Скажут, что дьявол восстановил её девственность с помощью чёрной магии».

Пламя ярости вспыхнуло в моей душе с такой силой, что заставило забыть об изнеможении. Я забился в оковах, выкрикивая самые страшные ругательства в адрес монахов, и не давал заткнуть мне рот кляпом до тех пор, пока меня не забили до потери сознания.

Но разумеется, как растолковал мне адвокат ещё при первой нашей беседе, боль мне причиняли вовсе не благочестивые монахи, наносившие удары дубинками, а всего-навсего сами эти дубинки — орудия в руках Святой церкви.

Снова тьма. Капли, одна за другой, с потолка. Новые пытки. Вопросы, остающиеся без ответа. Я так слаб, что инквизиторам приходится вытаскивать меня из темницы и волочить по коридору в пыточную камеру, где уже поджидает дыба.