— Мучает. Каждый день! За все. До сих пор мучает совесть, что в детстве о бидел бабушку, что, играя в футбол, разбил соседям стекло, но не признался и наказали другого. Помните, Лев Толстой писал: «Счастье- это удовольствие без раскаяния»? — Кошелев улыбнулся, явно довольный удачной цитатой, и Рубашкину показалось, что улыбка была ехидной: дескать, ты-то не читал Толстого.

— И вот вы сами оказались в положении неповинных людей, которых вы посадили в тюрьму… Что же вы теперь чувствуете?

— А кто сказал, что они неповинны? — Кошелев разозлился, понимая, что разговор складывается не в его пользу и нужно, совершенно необходимо, переломить ситуацию. — Все они были осуждены за совершенные тогда преступле ния. Суд признал их преступниками по действовавшим на тот период законам. И мне стыдиться нечего. Я служил честно!

— Тогда чего же вам бояться? — прервал его Рубашкин. — Вас тоже осудят по закону.

— Я боюсь в жизни только двух вещей: предательства и незаконного приговора. Я боюсь оказаться на нарах рядом с ворами и бандитами, — не сдержавшись, выкрикнул Кошелев. — Я не хочу этого!

— А Михайлов и Поляков хотели? — тихо сказал Рубашкин, но никто, кроме Кошелева, его не услышал.

* * *

— Не дожал Рубашкин. Обложил Кошелева грамотно, но не дожал. Хотя, если бы все наши следаки так допросы вели, то не было бы у нас забот. Ты как считаешь, Глеб? — хмыкнул полковник Микин, после того как закончилась запись пресс-конференции Кошелева.

— Языком трепать — нехитрое дело, а доказательства собрать — совсем другое, — угрюмо буркнул Калинченко. — По оперативным данным все сходится: статья 147-прим, мошенничество в чистом виде. А подтвердить — никак.

— Что прокурорские говорят?

— На сто сорок седьмую добро не дают, считают, не вытянем. В принципе они готовы дать санкцию по обвинению в халатности, да и то если в документах комар носа не подточит. Экспертиза нужна. А служба тыла уперлась: оплачивать не хотят, мол, денег нет. Попробовал в мэрию сунуться чтобы справку оформили, так там совсем обнаглели. Правильно генерал говорил, что демократы совсем распоясались, даже в прокуратуре засели.

— Достать бумаги из банков удалось?

— Не получилось. Почти все они обанкротились, и до архивов не добраться. А если и доберемся, то ничего не найдем. Давно все вычистили, сволочи. Александр Вадимович, может, все-таки задержим Кошелева? Он к камере не привык — расколется, — тяжело вздохнув, сказал Калинченко.

— Хочешь — задерживай! Только учти — чекисты не колются. А если тебе показалось, что колются, то можешь сразу писать завещание — не ошибешься. Потом тебя в эти же показания завернут-упакуют. Да, кстати, пойдешь к себе — не забудь пиджак почистить. Опять весь в шерсти.

— Линяет, спасу нет, — развел руками Калинченко. — Зато смышленый.

— Кто смышленый? — переспросил Микин.

— Пес, которого сыну подарил: помните, я рассказывал, коккер-спаниель?

— Какой же это коккер? Обманули тебя, подсунули помесь пуделя с дворнягой.

— Да у него родословная на двух страницах! Коккер-спаниель, точно, обиделся Калинченко.

— Да, только коккера, понимаешь, спаниеля тебе не хватает, — улыбнулся Микин и потянулся к зазвонившему телефону.

Петр оторвался и парил над землей легко и бесплотно. Но невысоко, чуть ниже переплетения проводов над Большой Пушкарской, в том ее месте, где она упирается в некогда существовавшую протоку вдоль Ватного острова. Между тем небо темнело все больше, над ржавыми крышами собирались грозовые облака, похожие на чернильные кляксы. Багряные отблески красили их края, и редкие лучи солнца клубящимися столбами падали на город. В их свете сверкали купола и кресты Князь-Владимирского собора, и от этого еще мрачнее выглядел окружающий церковь сад с пожухшей за зиму травой и голыми деревьями. Петр медленно пролетал между их черными стволами, и ему казалось, что земля под ним шевелится, смердя мерзостью и разложением.

Вдруг он увидел Ирину соседку, учительницу Надежду Петровну, и тут же вспомнил: когда только начинал работать в газете, она пришла к нему чуть ли не в первый день.

— Как же я раньше ее не узнал? — изумился он.

Она была лет на двадцать моложе, с едва заметной сединой в гладко зачесанных волосах.

— Меня к вам направили, сказали, что вы поможете. Я долго искала, где похоронен один мальчик из моего класса, Миша Поляков. Он был самым добрым и светлым, я никогда больше таких не встречала. Его не взяли на фронт потому, что болел врожденным пороком сердца, и он умер в начале блокады, один в пустой квартире. Может быть, если бы я была с ним, он остался бы жив? Но, поймите, я стеснялась — нас так воспитывали. А в сущности, мы были почти ровесники, — это мой первый выпускной класс.

Она протянула Петру тоненькую ученическую тетрадку.

— Здесь все записано. Трое — жильцы соседних домов, одна из них служила в санитарном отряде. А самое главное: я нашла сына священника, который был тогда настоятелем Князь-Владимирского собора. Так вот, все они говорят одно: тех, кто умирал в этих кварталах, не везли на кладбище, их хоронили рядом, между часовней и собором. И Миша лежит там. Эти люди пережили блокаду, но все помнят. Я верю, верю, что это правда!.

— Чем же я могу вам помочь? — шепотом спросил Петр.

— Я всегда хотела, чтобы здесь был памятник! Только надо, чтобы власти позволили, — ее голос стал неожиданно молодым и звонким. Она подхватила Петра за руку и увлекла вниз так быстро, что ухнуло сердце. — Во время блокады это был единственный действующий храм. В нем хранили чудотворную икону Казанской Божьей Матери и мощи Великомученицы Марии Ладогской. Сын настоятеля рассказал, что верующие тайно прошли со святынями по окраинам. Потому немцы и не смогли взять Ленинград!

Петр оказался возле маленькой часовни, на круглой площадке. Молча стояли ряды детей с неживыми, высохшими до костей лицами. Мальчики были в суконных пиджаках и таких же коротких штанишках, а девочки — в коричневых платьях и белых школьных фартуках. В центре затейливо возвышалась деревянная горка, на ней стоял высокий мужчина в светлом плаще и широкополой надвинутой на уши шляпе.

— Кошелев! — узнал его Петр, едва тот заговорил:

— Дети! Администрация нашего района даже в это трудное для страны время делает все, чтобы окружить вас отеческим вниманием. Забота о подрастающем поколении — наш долг. Выполнять этот долг завещал нам Феликс Эдмундович Дзержинский. Мы очень постарались и нашли средства, чтобы соорудить этот замечательный детский уголок. Раньше детвора района каталась с горок только зимой, а теперь это можно делать и весной, и осенью, и даже летом. Пусть здесь всегда царят смех и веселье! Чур, я первый прокачусь.

В руках Кошелева молниеносно сверкнули ножницы, и по бокам сооружения опали алые края разрезанной ленты. Тотчас Кошелев развел руки, как крылья большой черноголовой птицы, и взлетел, набирая скорость. Петра понесло вслед, и он отчаянно закружился в зловонном колющем мраке.