Но Савинков, по-видимому, требовал от Филоненко более конкретных сведений, и снова Филоненко сообщал, что уже «ведут под уздцы коня бледного для Лавра» и, хотя он (Филоненко) не хочет «есть неспелую грушу», вместе с тем надо помнить, что «созревший фрукт, падая с дерева… может больно ушибить…» Филоненко, таким образом, рекомендовал принятие превентивных мер против заговорщиков. Позднее в Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова он показывал: «Полагаю, что заговор был военный по преимуществу, и склонен думать, что он был направлен не только против Временного правительства данного состава, но и Временного правительства демократической ориентации вообще. Определенных указаний не было, но и у моих сотрудников по комиссариату, и у меня создавалось единообразное мнение… что заговор есть»[316]. Савинков в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова показывал, что сведения о заговоре в Ставке он получал, помимо Филоненко, и от начальника контрразведки Миронова. Когда 22 августа Савинков выехал в Ставку, чтобы сговориться с Корниловым о совместных действиях по введению в Петрограде военного положения, он «захватил» с собой и Миронова. Это, безусловно, означало, что Ставка у правительства на подозрении. Корнилов был явно недоволен присутствием Миронова и гневно говорил, что не допустит в Ставке «политического сыска». Савинкову пришлось прямо заявить, что у него имеются сомнения «в лояльности поддержки Временного правительства со стороны чинов штаба»[317]. Почему же в таком случае Савинков практически ничего не предпринимал? Сказывалось, по-видимому, некоторое буффонство филоненковских сообщений, отсутствие в них чего-то более конкретного. Но главное все-таки было в другом. Савинков вел сложную игру, стремясь «сомкнуть» Корнилова с Керенским, направить все силы Ставки в «правительственное русло», использовать ее для «легального» контрреволюционного переворота. При таком положении всякий неосторожный шаг по отношению к Ставке и Корнилову мог «взорвать» всю его игру и спровоцировать наиболее крайние элементы корниловцев, усилить позиции «партии Завойко».

24 августа Савинков и Миронов вернулись в Петроград. По воспоминаниям П. Н. Макарова (того самого, что по поручению Керенского сопровождал Романовых в Тобольск), Савинков был очень обеспокоен обстановкой в Ставке, говорил, что дела плохи, так как Корнилов не верит Керенскому. «Чувствовались волнение, заговоры, близость переворота», – пишет Макаров[318].

Развязка наступила через два дня после возвращения Савинкова в Петроград и была вызвана «неожиданным» появлением у Керенского бывшего министра Временного правительства В. Н. Львова, через своего брата Н. Н. Львова связанного с правыми, корниловскими кругами. Далеко не все еще ясно в этом визите Львова и во всей этой «львовиаде», которая привела к разрыву Керенского с Корниловым, к началу корниловского мятежа, к движению частей 3-го конного корпуса генерала Крымова на Петроград…[319]

Провал корниловского мятежа резко изменил всю политическую ситуацию. До сих пор правительство Керенского кое-как держалось на блоке, коалиции более или менее уравновешивавших друг друга политических сил – правых, буржуазно-помещичьих элементов (представленных кадетами и корниловцами) и мелкобуржуазных слоев (представленных меньшевиками и эсерами). Теперь этот блок дал глубокую трещину, которая все больше и больше расширялась. Союзом с Корниловым и прокорниловцами Керенский разоблачил себя не только в глазах сознательного пролетариата, но и широкой революционно-демократической и просто демократической среды. В результате Временное правительство все быстрее теряло опору в «левом секторе». С другой стороны, своим внезапным «отходом» от Корнилова в дни мятежа, своим «предательством» тех, кто совместно с ним пытался покончить с «революционной анархией» и установить «сильную власть», Керенский отвратил от себя и правых. Если Корнилов до своего выступления еще колебался в вопросе о союзе с Керенским, то теперь в правом лагере мысль о контрреволюционной диктатуре фактически с Керенским уже не связывалась.

Временное правительство, старавшееся сидеть в основном на «правом стуле», но частично и на «левом», теперь явно проваливалось между ними. Все активные сознательные политические силы стягивались к противоположным классовым полюсам: большевистскому (с его лозунгами диктатуры пролетариата, власти Советов) и кадетско-монархическому (с его лозунгом контрреволюционной, буржуазно-помещичьей диктатуры).

Между этими полюсами лихорадочно метались «верные поборники» обанкротившейся идеи коалиции «всех живых сил» – меньшевики и эсеры. Но что они теперь могли? Продолжать политику блока с буржуазией, с кадетами, скомпрометированными сотрудничеством с корниловцами, значило полностью скомпрометировать и себя. Поддержать курс, предлагавшийся большевиками, курс на создание подлинно революционной власти – власти Советов, также было выше их сил. Этому, во-первых, мешали их теоретико-догматические шоры (они считали революцию буржуазной и не мыслили себе разрыва с буржуазией) и, во-вторых, соображения чисто практической политики (после корниловщины быстрым темпом шел процесс большевизации Советов).

В этой действительно сложной для них ситуации искушенные в политических комбинациях меньшевики и эсеры пошли на новый маневр. Отвергнув большевистское требование о передаче власти Советам, они выдвинули лозунг «сильной революционной власти, созданной демократией». Практически это означало попытку «растворить» Советы в рыхлой, эфемерной среде «демократии вообще», демократии с размытыми классовыми и политическими очертаниями. Конкретно вопрос о власти, по мысли соглашателей, должны были решать не Советы, не съезд Советов, а Демократическое совещание, включавшее в себя, помимо представителей Советов, и представителей профсоюзов, кооперативов, органов местных самоуправлений и т. п., в которых большинство все еще принадлежало меньшевикам и эсерам и где значительную роль по-прежнему играли буржуазные, «цензовые» элементы. Главную задачу, которую должно было решить Демократическое совещание, заседавшее в середине сентября, а затем избранный им (22 сентября) «предпарламент» точно сформулировал меньшевик М. И. Либер: «Нам надо будет выбрать: или провозгласить власть Советов, или открыто сказать, что мы стоим за коалицию, стоящую на более широкой базе». Демократическое совещание и «предпарламент» являлись, таким образом, не чем иным, как практическим выражением стремления противников социалистической революции остановить ее развитие «демократическим» путем; в Демократическом совещании и «предпарламенте» было заложено то зерно, из которого уже после Октября выросла так называемая «демократическая» контрреволюция, прикрывавшая до поры до времени буржуазно-помещичью контрреволюцию…