– Кто из вас попробует нанести обиду этим женщинам, кто из вас украдет у них хоть что-то, кто поведет себя хотя бы раз не как добрый христианин, того я велю привязать к этим самым козлам и забью до смерти. Ясно?

Восемьдесят настороженных пар глаз наблюдали за Лобановым. А ведь он это серьезно, читалось в этих взглядах. Он – тот человек, кто долго рассусоливать не любит, он действует. Братцы, рано или поздно нам придется убить его, иначе – конец спокойной жизни. А пока – пусть поболтает…

На седьмую неделю после их приезда в Нерчинск появились первые два дома. Дома Трубецких и Волконских. А потом, как грибы из-под земли, начали расти и другие домишки, и другие женщины, а среди них и Ниночка, смогли перебраться в новое жилище. Правда, перед ее переездом случилась одна неприятная история. Собирая вещи, Мирон увидел, что из Ниночкиного багажа пропали два медных котелка.

– Ну, что, друзья? – обратился Мирон к мужикам, жившим по соседству с ними. Когда-то они постоянно нападали на почтовые кареты, а потому и были сосланы в Сибирь, где в конце концов женились на бурятках. – Вы, что, из-за каких-то котелков без ушей остаться хотите? А ведь я их вам как пить дать отрежу, если котлов через час на месте не будет.

Котлов бывшие каторжники возвращать не собирались, а вот в лесу спрятались.

О, Господи, не знали они Мирона Федоровича! Великан пошел по их следу, словно легавая, разыскал в овражке, и, когда они вздумали в него стрелять, свалился навзничь нарочно, вытаскивая из-под армяка пистолет. На это воришки явно не рассчитывали, и нерчинские леса стали могилой для двух человек.

Об этом случае судачили долго. Вольнопоселенцы собрались на тайную сходку и решили не конфликтовать с «новыми», и даже помогли при постройке следующих четырех домов.

Девятнадцатого ноября 1827 года домик Ниночки был окончательно готов. Борис сам работал на крыше, а потом ловко скатился по уже обледенелому дереву прямо в объятия жены.

– Наш дом, – дрогнувшим голосом прошептал он. И они крепко обнялись.

– Давай же войдем, Борюшка, – немного робея, сказала Ниночка. – Разожжем огонь. Наш первый огонек в очаге нашего дома. Я так счастлива, Борюшка!

Он кивнул, подхватил ее на руки и отнес в пока пустое, холодное, пахнущее деревом жилище.

…Почти два года они не были так близки друг с другом. Два раза в неделю часовые свидания при постороннем человеке уже успели приучить их к сдержанности в выражении своих чувств. Разве то были свидания?! Неужели ж может любящее сердце растянуть час, крохотный час на ночь или хотя бы на несколько часов. Они любили друг друга, но уже забыли, что такое любить тело.

И вот сегодня ради новоселья для них сделано исключение. Они наслаждались предоставленной им уединенностью, узнавали, заново открывали друг друга.

Жемчужно отсверкивала белоснежная кожа Ниночки, круглились холмики молочно-белых грудей, руки ее, словно белые птицы, обнимали плечи Бориса, и, казалось, что этой ночи не будет конца. Они были одни, вдвоем, они были наедине, и удивительное чувство счастья и незабываемой радости наполняло их.

– Боже мой, какая ты красивая, – все время повторял Тугай. – Я так отвык от тебя, я не могу насмотреться, я так люблю тебя, твое божественное тело! За что мне награда такая от Провидения, за что так награждает меня Господь!

А вокруг Нерчинска бродили часовые, у костерков подле острога сидели и лежали конвойные солдаты.

Скоро пройдет эта удивительная ночь, скоро серый рассвет притушит яркий блеск звезд. А пока пусть идет она своим чередом, пусть будет благословенна, она, эта ночь…

Хотя нет, не замолить грехов Романовых державных, думал он долгими ночами, греясь у печурки и глядя в дымный огонь сквозь ее открытую дверцу. Синее пламя облизывало сосновые поленья, капли смолы выступали на них, как слезы прошедших сквозь муки мученические поколений. Вскипала смола, и выстреливали искры, словно душа из ружья целилась.

Пламя играло отблесками на черных закопченных стенах его неказистой избушки, в которой и всего-то было, что стол, лежанка, два грубо сработанных стула да по стенам кое-где несколько картинок и гравюр религиозного содержания – иконы Божьей Матери и Александра Невского.

На грубом столе, самом примитивном, лежали Евангелие, Псалтырь, акафист Пресвятой Животворящей Троице, молитвенник, изданный Киево-Печерской лаврой да «Семь слов на Кресте Спасителя»…

Прошло два года.

Это были суровые, но все же прекрасные годы. Из маленькой фактории Нерчинские рудники с нищими домишками и лабазом жирного Бирюкова превратились в маленький чистый городишко с нарядными аккуратными домиками, улицей, деревянной мостовой, маленькой часовенкой и комендантским домиком. В последнем даже был зал, в котором участники самой настоящей «театральной труппы» представляли для зрителей пиесы.

Скоро поняли заключенные острога, что умственная пища была для них более необходима и полезна, нежели пища материальная.

Кормили-то их достаточно, правительство положило на содержание каждого по шести копеек меди в сутки и мешок в два пуда муки на месяц. Этого не могло хватать на больших взрослых мужчин. Но оказалось, что общество тайное приучило их всех к братству и общности. И богатые, те, что привезли с собой деньги, стали выделять на всю артель суммы, достаточные для содержания каждого.

Но когда начались лекции и беседы на политические, философские темы, когда каждый из арестантов, а здесь люди все были образованные, мог поделиться своими знаниями с другими, стало совсем весело.

Это было нечто, ранее в Сибири не встречавшееся: арестанты и их жены играли Шиллера и Шекспира. Княгиня Волконская занялась режиссурой, Ниночка играла первых героинь, а полковнику Лобанову достались роли всех великих интриганов. Он изображал и Франца Мора, и Ричарда III, и Мефистофеля, и Шейлока. Когда он топал деревянной своей ногой по сцене и кричал: «Мне по душе лишь запах крови!» – ему верили. Ну, почти каждый верил.

Дворик острога перед высоким частоколом, устроенным из обтесанных бревен и заостренных кверху, был невелик, но почти все выходили сюда просто подышать свежим воздухом или окинуть взором хотя бы и небольшое пространство, но гораздо свободнее маленького, крохотного помещения камеры.

На каждой стороне двора помещался часовой, а в воротах их стояло два. Однако были это люди добрые, и их почти не замечали…

Каждый день, несмотря на мороз и холод, заключенных выводили на конец селения и заставляли засыпать какой-то никому не нужный ров. Ничего не объяснялось арестантам, никаких норм работы не было, и они, изнуренные теснотой, скученностью в камерах, работали на совесть. Здесь во время работ встречались они с теми, кто жил в других домах, и подолгу разговаривали, обменивались новостями, расспрашивали о родных и знакомых, если удавалось получать весточки из дому.

Никто не принуждал заключенных работать, охрана состояла всего из нескольких солдат, и, перевезя несколько тачек земли, все садились в кружок и подолгу разговаривали или даже читали книгу. К Чертовой могиле, как назвали они этот ров, сходились все пути всех арестованных, но кому понадобилось засыпать эту ямину, никто не знал, да, впрочем, и не старался узнать. Работа не только отвлечет от мрачных мыслей, но и придаст крепость мускулам, ослабевшим за время пребывания в казематах Петропавловки.