Да нет… глупости всё это… Ваня хоть пожил нормально. Подрался, с красивыми тёлками потанцевал, сходил на премьеру, накрасил губы… А мы ведь ёлку к Новому году собирались покупать… Что теперь делать, покупать или не покупать?.. Я долго раздумываю, но никак не могу прийти ни к какому решению.

Брожу по квартире. Бесцельно выдвигаю ящики комода в коридоре. Натыкаюсь на старый, изгрызенный ошейник дедовского спаниеля Фонарика. От Фонарика остался только ошейник…

От попугайчика, который был у меня в детстве, осталась большая клетка, от Вани остались ковёр с карманами, картина, найденный накануне замок, всякие мелочи…

Ваня… у тебя же завтра день рождения… а у меня сегодня… мы сестёр в гости позвали, как же теперь быть… отменять?.. Надо их предупредить… Глупость, они ведь и так понимают…

На сало прилетает одна бледно-зелёная синичка. Вертит маленькой головкой, клюёт. Любуюсь ею какое-то время.

Чем бы заняться… Чищу обе пары Ваниных ботинок… У него всего две пары. В шестнадцать лет мальчику хочется хорошо одеваться, а у Вани всего две пары каких-то пенсионерских ботинок…

Вань, а ведь я уже решил жить с тобой долго-долго… Сдали бы квартиру, появились бы деньги… Столько всего я хотел тебе показать, подарить. Купить модные кеды… Мы бы на пару флиртовали с девчонками. У тебя это неплохо получается, как оказалось… Может, даже съездили бы в Европу… Я бы показал тебе улочки Сен-Жермена в Париже, прокатились бы на гондоле по зелёным каналам Венеции…

Моё лицо само собой искривляется. Слёзы.

Иду в ванную, открываю краны, чтобы не было слышно. Хотя кто теперь услышит?.. Всё равно, не могу плакать в тишине! Как будто в одиночестве, а вода – хоть какой-то звук…

Слёз появилось как-то сразу много, совсем ничего не вижу из-за них, а ещё из носа течёт. Раздеваюсь, залезаю в ванну.

– Ваня, ты опять меня обманул… Сначала явился некстати, а теперь вдруг ушёл… так нельзя, без предупреждения… Ваня…

Сижу на дне ванной, тупо смотрю в одну точку и качаюсь, как молящийся еврей:

– Прости меня, пожалуйста… Прости меня, Ваня… Мне никто не нужен, кроме тебя, Ваня… Какие нормальные дети?.. Что мне делать с другими детьми, Ваня?.. Раньше я хотел нормальных, здоровых детей. А теперь, после тебя… на что они мне?.. Ты меня любил таким, какой я есть, а нормальные дети вырастут и станут относиться ко мне, как я относился к родителям. Будут стыдиться меня, будут ждать, когда я освобожу им место для жизни…

Мама, папа, мама, папа, простите меня… как всё по-дурацки получилось… чёрт возьми! Как всё нелепо получилось!..

Я вытираю глаза, тут же натекают новые слёзы, я их вытираю, они натекают…

На белом потолке выступили капли. Значит, жарко… Ах да, я ведь включил горячую воду… На кафельных стенках тоже капли. Я черчу пальцем полосы. Кроме звука льющейся воды, ничего нет. Методичный, ровный звук. Он нарастает.

В день Ваниного шестнадцатилетия мы отправились его хоронить.

В морге в зале для прощаний по полу катаются комья пыли. Зал высокий и узкий, как колодец. На стенах толстые занавеси из блестящей синтетической ткани. А выше, над занавесями, крашенная серым штукатурка да самого потолка. Тоже мир, только дырок в крыше нет.

Ваня лежит в гробу. Холодно.

– Красивый какой… – говорит Маша.

– Аллергия выскочила, суши переели… – как бы оправдываюсь я.

Едем по утреннему городу. Люди толкутся возле магазинов и ёлочных базаров.

– А вот моя школа… – Соня смотрит в окно.

Проезжаем знакомые места. Здесь я играл в казаки-разбойники с одноклассниками, на этой остановке часто ждал Лену, в этом доме был гастроном. Когда покупали сыр, продавщица всегда докладывала тонкий ломоть для точного веса. Родители отдавали ломоть мне, и я грыз его по пути домой. А ещё в круги сыра были вдавлены синие пластиковые цифирьки: пятёрочки, троечки. Что они означали, никто не знал, получить кусок с цифирькой было для меня счастьем. Я их аккуратно выковыривал и куда-то складывал, а куда – не помню… А потом гастроном закрыли, и вместо него появился первый большой магазин электроники в нашем районе, и все ходили туда поглазеть на невиданные магнитофоны…

Я вдруг начинаю рассказывать всё это сёстрам:

– Моя детская поликлиника, КВД. Помню, я сам поставил себе диагноз и прибежал сюда в панике. Мне лет шестнадцать было. Оказался здоров…

Подъехали к церкви. Сёстры пошли предупредить. Я остался в машине с Ваней. Он не любит одиночества.

Рассматриваю гроб, он весь украшен манжетами и кружевами. Этакий франт с широкими плечами и узкими бёдрами. А внутри – Ваня. Странно, что он теперь в этой коробке оказался…

В церкви ждёт Лена. Она трогает меня за руку, тёмных очков не снимает. Я виновато улыбаюсь. Вот ведь как вышло…

Отпевание. В левой руке свеча, тыльной стороной правой вытираю нос. Платка у меня нет, не могу я к платкам привыкнуть. Когда слышу шорох со стороны двух поющих заупокойную молитву старушек, крещусь. Они, когда крестятся, шелестят шалями, вот я по звуку и ориентируюсь. Пока крещусь, из носа успевает натечь. Утираюсь. Крещусь. Утираюсь…

Старушки прекращают петь.

– Что, всё? – строго спрашивает Соня.

– Всё… – отвечают старушки.

– Что-то мало.

– Как мало? По канонам, – обиженно бурчат старушки.

– Тогда мы просто постоим.

Маша хлюпает носом. Любуемся Ваней. Волосы причёсаны гелем, как у мальчика из хорошей семьи. Я никогда его так не причёсывал. А теперь и не надо. Теперь я один. Обязательств больше нет. Ухаживать не за кем…

Выносим гроб из церкви. Я держу со стороны головы, Соня с Машей – у ног. Лена просто идёт рядом. Когда Ваня родился, он был таким крошкой, а теперь вырос. Раз в десять или пятнадцать увеличился. Совсем большой… Старушки поставили ему на грудь иконку. Она обращена к Ваниному лицу, а значит, и ко мне. Христос смотрит прямо в глаза с глянцевой бумаги в жестяной окантовке. Я смотрю на Христа. Он смотрит на меня…

Охранник в воротах кладбища громко спрашивает:

– Соловьёв?

– Да, – отвечает Соня.

«Кто такой Соловьёв? Почему Соня ответила „да“? – недоумеваю я. – А… Соловьёв – это Ваня, у него ведь фамилия Лены, ещё с больницы осталась…»

Губы у Вани такого цвета, будто он черники объелся. Кое-где помада осталась. Ресницы длинные. Раньше я этого не замечал. А нос совсем как у меня, и брови… И волосина эта на подбородке, кажется, длиннее стала…

Плита с дедом и бабушкой установлена на прежнее место. Дед смотрит строго. Грудь в орденах. Герой.

Под ногами мокрые листья, можно поскользнуться…

Бабушка смотрит ласково.

На влажной земле кое-где проросла травка, поднявшая старые листья, хвою и шишки. Блестит шуруп, оброненный мастерами, монтировавшими новую ограду. Кое-где краснеет яичная скорлупа, оброненная на какую-то давнюю Пасху. Моя мама скорлупу обычно тщательно собирала в коробочки и бросала затем под деревья на даче. В скорлупе содержится кальций, и мама таким образом удобряла почву. Скорлупа разлагается медленно, неохотно выделяя драгоценный кальций. Лежит годами, портя весь вид. Мамы уже нет, а скорлупа почти не изменилась.