Он был необычайно мал ростом. И этим, и даже лицом он был похож на Чарли Чаплина (по закону той самой детской игры в кармашки). Он был наполовину еврей, его мать была родной сестрой весьма тогда крупного театрального критика и вообще – «авторитета»; вся семья была только что не лилипуты. У дядьки и его мамочки были роскошные волосы – копна, но не карикатурная. Он носил чаплинские усики. Имел короткие, хорошо развитые мышцы при худобе. Именно он был первым мужчиной, который удивил меня тем, как плохо сидит пиджак на «качке», хотя, повторяю, все было преподано в уменьшенном масштабе. Был он чудовищным мизантропом, психопатом и алкоголиком. Прошел войну радистом и даже, несмотря на безусловную интеллигентность, являлся членом КПСС. Именно от него я краем детского уха слышала, что перед особо страшным боем давали ведро водки. Водку ведрами пили, вот и вступили. Это был тот самый случай. Нет, конечно, все сложнее, намного сложнее, не КПСС, а вся прочая жизнь. И само весьма непростое устройство семейства, из которого он происходил, и то, что прежде у моей тетки был роман с его дядей и его родители это знали… Тетка, надо сказать, была неотразима внешне и блестяще умна, остроумна. Правда, тогда в ходу были такие ужимки и методики завоевания славы прекрасной женщины – сейчас обхохочешься. Ну, это в сторону. Вернемся к дяде Алику. Он работал за городом, в г. Жуковском, то ли в ЦАГИ, то ли рядом. Короче говоря, реализовывался у нас на глазах – почти что тот самый анекдот про зятя, который работал на тульском заводе швейных машинок, а когда теща умоляла понемножку тащить домой детали и собрать ей машинку, каждый раз получался пулемет. Он сам собрал великолепный радиоприемник и студийный по мощности магнитофон. Аппаратура позволяла ловить и записывать из эфира недосягаемую для простых смертных музыку. Дядька был, конечно, меломаном, но он отвечал за качество записи и воспроизведения, а тетка – за исполнительское мастерство. После удачного улова и просто периодически у них в комнатенке устраивались прослушивания для всей родни, иногда удавалось даже провести какую-нибудь школьную подругу. Так что я с детства знала, что на скрипке разрешается играть Иегуди Менухину и, на худой конец, Яше Хейфицу, на рояле – Горовицу, Рахманинову, в крайнем случае, Артуру Рубинштейну, а дирижировать – Стоковскому и Тосканини. «Легкую музыку» составляли в основном Вертинский и Эдит Пиаф, которую дядька с теткой «поймали» и, не зная, кто это, записали за много лет до того, как ее пропустил к нам железный занавес. Бывали и всякие безымянные нечаянные радости – виртуозный гитарист, играющий Баха, белоэмигрантский романс с полновесным страданьем, ну и проч. Дядька любил и понимал джаз, но этому удовольствию ему разрешалось предаваться только в наушниках.

Ох, с этим детством все не так просто. Некоторые истории… Нельзя быть уверенным, что действительно видел что-то своими глазами. Дом был так переполнен легендами и мифами о прошлом и настоящем… То ли краем глаза видела однажды, то ли по некоему периферийному шелесту обсуждения ежедневного одного и того же среди взрослых, а я, как предмет обихода, что-то в это время и в этом месте рисовала за круглым столом или во что-то играла в углу, но знаю, был случай, один или не один, когда его принесли вечером, и был он в таком состоянии агрессивен. «Знаешь, с охоты его принесли, тело у старого дуба нашли…». За фанерной самодельной перегородкой стоически проживал первый муж. По пьяни дядя Алик всегда хотел его бить. За толстой стеной, отделявшей нашу старинную комнату от их исторически сложившейся коммуналки, даже я, лежа в своей детской кровати, слышала пару-тройку раз за жизнь звуки безобразия. Вообще «гасила» обычно главная тетка, другая тетка и моя мать являли собой какую-то неслышную паутину, которая помогала в конечном счете дядьку замотать и обезвредить. Раз как-то ему врезал мой отец, и это было круто. Мнения на этот счет не то что бы разделились, а просто не сумели сформироваться, – в такой-то, несмотря ни на что, интеллигентной-то семье-то! А ведь это именно моя незабвенная тетушка рассказывала историю, которую сама же наверняка и придумала. Была у нее в период бурной молодости подруга, практически профессионалка. Так ее мать, когда что-то там выговаривала ей, как будто бы желая ее пристыдить, формулировала это якобы так: «Ты ж, блядюг’á, (ударенье на последний слог) с интеллиг’энтной семьи!».

Но как ни странно, именно мысли и мысли-воспоминания о его, дядькиной, особого рода интеллигентности и побуждают меня попытаться пописать о нем, дабы помянуть, извиниться и постараться отдать должное и ему тоже. А не то вовсе, что обычно лезет на первый план – традиционное развенчание интеллигенции. Напротив, я хотела бы ее увенчать как-нибудь так – исхитриться.

В моем детском наборе родни он был, дядя Алик, естест-венно, самый неинтересный персонаж. Эта его широковещательно заявленная мизантропия и несметный набор причуд, – в частности, что-то вроде того, что ходить надо только слева или справа от замысловатой щели в полу, ну и тому подобные самопровозглашенные ритуальные действия. Он имел обыкновение все свободное, то есть единственно ценимое им время проводить в специально выстроенном для этого при разделе некогда огромной комнаты – закутке. Там стоял какой-то пионерский стол, заваленный деталями, паяльником и другими пассатижами, а под ним, кроме всей прочей амуниции, хранился очень специальный маленький, некогда качественный кожаный чемоданчик, до отказа набитый зелененькими «сопротивленьицами» – или, как я их тогда называла, желая все-таки к дядьке лояльно подольститься, – бочками с длинными ногами. В бурный период их с теткой «притирания», да и потом периодически, дядька в пылу раздражения хватал этот сверхценный для него чемоданчик и со страшным грохотом швырял его на пол (с высоты своего, с позволенья сказать, роста). Тетка страстно любила его, приручала, даже, можно сказать, практически приручила, особенно после смерти его матери, которая умела подливать их фирменного семейного яда в его душу. Бедная и она, его полусумасшедшая «девотшка-мать». Царство Небесное!

А к чему я все это веду – он, дядя Алик, познакомил меня с поэзией серебряного века, которую знал практически всю наизусть (ИТР без полного верхнего, каждый день в отчаянье едущий к 8-ми утра за город в свой ящик!!!) и читал мне понемножку, заканчивая каждую порцию своим фирменным коротким истерически-счастливым хохотком. Так что, благодаря нему в том возрасте, когда другие дети ничего, кроме Агнии Барто (уронили мишку на пол), Гимнюка и Маршака, слыхом не слыхивали, я знала, кроме некоторых стихов Саши Черного, Блока, Гумилева (всю жизнь не удастся забыть «розоватых брабантских манжет»), Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Гиппиус, Ходасевича и др., – завораживающую и каким-то чудом уже тогда уловленную мною в своем подлинном звучании фразу из Заболоцкого – «продолговатый ходит медведь». Все это дополнялось возможно излишней с точки зрения нормальных людей мимикой, подмигиваниями, подпрыгиваниями и проч. Какая разница!

А про субъективный идеализм? – Наверняка я впервые услышала о нем от дяди Алика, ложная память немедленно подносит мне свое фирменное блюдо – якобы воспоминание как он скороговоркой произносит, хитро сияя, что если закрыть глаза – действительно ничего не будет, – и немедленно снова испускает свой тонкий свисток-хохоток. Ох! Господи! Жили бы все-все вечно! Какие есть, только бы были и были!Кто сказал, что эра каннибализма ушла в далекое прошлое? Какая все это историческая тупость и пошлость! Да все, что было, что могло быть – присуще! А значит, существует вечно в той или иной форме. Мы поели всех, с кем так или иначе пообщались. Отъели по кусочку, переварили и частично усвоили. А уж к концу жизни мы не из воды, как пишут слабоумные модники, состоим на 90 %, а из других людей, так или иначе мы исполнены ими всеми, – теми, кого потребляли живьем, теми, кто достался нам уже в переплетах, кинолентах, звуках и проч. Кстати, никогда не поверю, что Коко Шанель могла хотеть благоухать этим чудовищным «серебристым ландышем», которым торгует под ее маркой наш постсоветский необъятный рынок.