Рассуждая об этом, Маликульмульк продолжал прохаживаться по пустынной улице и снова дошел до телеги. В это время служитель графини как раз вышел и стал закрывать ставни. Маликульмульк, остановившись, с тоской посмотрел на окна — от его жадных взоров исчезал приют игроцкой компании. А остановился он уже вровень с телегой, оставленной, казалось, без присмотра.

Тут и обнаружилась его ошибка.

Груз, наваленный в телегу, зашевелился, и оттуда, из-под большой рогожи, донеслось недовольное:

— Merde!

Что, как известно, по-французски означает «дерьмо»…

И тут Маликульмульк окончательно понял, куда попал, и вспомнил свое имя!

Это точно была его повесть «Ночи», которую он так и не удосужился завершить, хотя даже начал публиковать в журнале «Зритель». Начиналась она так: богиня Ночь, позаимствованная из Молиерова «Амфитриона», является к главному герою по имени Мироброд и приказывает каждый день, как стемнеет, выходить на поиски приключений и слоняться по городу в поисках того, что достойно быть записанным. Казалось бы, вечность назад была придумана эта затея и получили имена герои: хитрая француженка мадам Плутанвиль, ловкая Маша, любовник-вертопрах Вертушкин, любительница маскарадов Обмана, бравый вояка Тратосил…

Уж не проснулись ли они и не явились ли к своему создателю, чтобы втянуть в новые похождения?

Мадам Плутанвиль точно имеется — самое подходящее имя для графини, которая водится с картежниками. Вертушкин, если верить Минодоре Пантелеевне, тоже — тот щеголь, что обхаживал Дуняшку. Оставалось ждать явления Обманы, Тратосила и… Маши? Очаровательной Маши, к которой автор был явно неравнодушен!

Маликульмульк вспомнил, как Тараторка допытывалась у него подробностей о Маврушке и госпоже Дивовой. Девчонке пятнадцать лет — только отупевшая от материнских обязанностей Варвара Васильевна может считать ее дитятей. Самому Маликульмульку (тогда — Ванюшке Крылову) сколько лет было, когда стал писцом в Калязинском нижнем земском суде? Двенадцать? Если бы до тех же пятнадцати ждал, семья бы, лишившаяся батюшки-кормильца, с голоду померла.

— Мироброд… — пробормотал Маликульмульк. — Надо же, напророчил…

Он уже не впервые задумывался о сложных отношениях между сочинителем и сочинением. За примером бегать недалеко — сам же, бичуя пороки, написал комедию «Сочинитель в прихожей». Пятнадцать лет назад написал, молоко на губах не обсохло, а вообразил себя первым в России драматургом, в восемнадцать-то лет. И что же? Сам теперь — сочинитель в канцелярии…

Но, кажется, стены канцелярии раздались, словно разошелся театральный занавес, и скомкались нарисованные столы с бумагами и видными по пояс чиновниками. На сцене была ночь, исполненная приключений, и на той стороне Родниковой улицы знали, для чего нужна ночь! Там, за ставнями, уже летели на стол новенькие карты.

И француз, забравшийся под рогожу, выругался именно оттого, что служитель закрыл ставни и скрыл от его глаз картину картежного застолья.

Да что ж он — собрат по страсти?

Телега двинулась с места. Оказалось, что уже и кучер сидит на облучке, подозрительный какой-то кучер, в старой треуголке без плюмажа, сползающей ниже бровей, и в черном одеянии — епанча не епанча, ряса не ряса… В профиль, с этим острым углом треуголки, торчащим вперед, ссутулившийся он — ни дать ни взять ворон… мэтр Ворон из Лафонтеновой басенки, только что сыра в клюве нет… а под рогожей, надо полагать, мэтр Лис… любопытно, не перевел ли кто эту остроумную басенку на русский язык?

Проехав немного вперед, телега опять встала. Маликульмульк видел, как из-под рогожи выкарабкался мэтр Лис, но не весь, а наполовину, и устроил краткое совещание с мэтром Вороном. Видимо, решали, убираться им или подождать еще немного. Маликульмульк постоял, обдумывая свое положение, и понял, что торчать тут не имеет смысла, а надо возвращаться в Рижский замок. Он действительно отошел от дома графини де Гаше шагов на тридцать и, словно забыл, повернулся и опять направился к голубым ставням. Тянуло его к этому дому неимоверно. И даже Мартышка-графиня, сидевшая сейчас с карточным веером в руке, представлялась ему неземной красавицей, невзирая на мопсовидную мордочку.

Он готов был сесть под дверью на ступеньки и ждать, пока догадаются о нем и впустят… Должны ж догадаться! Игроки своих чуют. Это был бред, какая-то болезненная блажь, но он не мог уйти от дома с голубыми ставнями, просто не мог. Пришлось сделать над собой немалое усилие.

И пошел Маликульмульк налево, а телега с загадочными французами укатила направо. Мэтр Ворон и мэтр Лис — на кой им сдалась графиня де Гаше?

На эспланаде Маликульмульку заступил дорогу пьянчужка, требовал пятак, получив пятак, стал требовать гривенник. Маликульмульк, даром что философ, а замахнулся тростью и велел ему убираться, назвав ничтожным червем и порождением ехидны. Гнилых слов он не любил и не употреблял — была у него такая девичья добродетель. Это случилось уже поблизости от бастионов, где какая-никакая стража имелась, а зачем — одному Богу ведомо. Бастионы глядели в сторону Москвы и Санкт-Петербурга, а оттуда нападения не ожидалось.

К ужину он опоздал. Не так чтобы безнадежно, однако обычной своей необъятной порции не получил. Зато получил легкий нагоняй от княгини: где, сударь, шастать изволили? И княгиня была права — не для того его определили в должность «послушай-ка, братца», чтобы пропадал по вечерам, вон скрипка, вон журналы, кто будет играть и читать вслух?

Но голодным он не остался. В башне Святого Духа, на лестнице, привалясь спиной к двери, сидел Терентий, держа в охапке нечто огромное.

— Вот, — доложил он, увидев поднимающееся из мрака большое белое лицо Косолапого Жанно, озаренное светом от огарка. — Не то, что вот некоторые… а, стало быть, всей душой… И пусть бы их лаялись!.. А оно… покамест горячее… и не благодарности ради!..

Оказалось, что он приволок из людской горшок горячей гречневой каши, завернутый в одеяло. Тарелок в хозяйстве Косолапого Жанно не водилось, вывалить кашу было некуда, и Терентий оставил весь горшок, куда входило фунтов пять, не меньше. Пришлось лезть в кошелек и задумчиво исследовать его содержимое: сам же приучил треклятого кучера брать не менее полтины…

А не вознаградить тоже нельзя. Неприлично.

Разумеется, Терентий мог прихватить с собой хотя бы миску — взял же деревянную ложку! Почему он этого не сделал, Маликульмульк догадался: чтобы, придя за посудиной, спросить по-хозяйски: а где тут мой горшок?

Эти маневры заслуживали того, чтобы кучер услышал кое-что неприятное.

— Ну, так где же ты, друг мой, побывал вместе с каретой его сиятельства? Ты же ее на видном месте не оставлял, когда ходил в разведку…

— Нигде не побывал! Наветы и клевета! — тут же отвечал Терентий.

— А в управе благочиния уж известно, кто та покойница, где жила, кому служила. Пошлют хожалых, те расспросят людей и на Романовке, и, может, на Мельничной… тут-то непременно найдутся такие, что видели карету…