Варвара Васильевна расщедрилась — дала свой экипаж, а лакеев на запятки не дала, и впрямь, на что Косолапому Жанно такая роскошь? Хорошо хоть, Терентию приказали сесть на козлы. И возникла беда: как забрать из аптеки Слона Давида Иеронима? Подъехать к аптеке на четвероконной упряжке весьма затруднительно, а выехать так, чтобы попасть на Известковую, было вообще задачей для виртуоза.

Терентий на сей раз отказался быть виртуозом. Он встал у начала крошечной Малой Яковлевской улицы, утверждая, что добежать до аптеки оттуда — раз плюнуть. По расчетам Маликульмулька, пройти пришлось бы около семидесяти шагов, в хорошую погоду — одно удовольствие, но начался дождь. А княгиня для того и велела ехать, чтобы начальник генерал-губернаторской канцелярии прибыл в приличное общество в чистых сапогах.

Хорошо из каретного окошка Маликульмульк увидел парнишку, служившего в аптеке и бежавшего с каким-то поручением. Парнишка был остановлен и направлен обратно — за Гринделем.

Давид Иероним развеселился, увидев, в какой карете поедет в гости. Герб гербом, но экипаж был на новомодных плоских рессорах, что химик заметил сразу, а такие рессоры для Риги покамест редкость. Хотя купцы и тратят деньги на всяческую роскошь, но понимают ее по-своему: посуду заводят — впору какому-нибудь курфюрсту, а семейные портреты заказывают первому попавшемуся мазиле. Гриднель, пока ехали, объяснил Маликульмульку преимущества плоских рессор перед старыми стоячими с точки зрения физики, а тот кивал — действительно на рижских улицах, вымощенных неровными камнями, где приходится на расстоянии в полверсты десять раз придержать лошадей, одолевая поворот, нужны именно такие рессоры.

— Прибыли, — сказал Давид Иероним. — Ну, герр Крылов, будьте осторожны — не поддайтесь магнетизму ее голубых глаз. Фрау де Витте утверждает, что они яркости необычайной.

Приятели явились к госпоже де Витте, когда небольшое общество уже почти собралось.

Маликульмульк давно не бывал в свете. То есть как попал в «послушай-ка, братец» к князю Голицыну, так и знал лишь его семейный круг, лишь ту гостиную, где царит Варвара Васильевна в окружении свиты. Разумеется, и в Зубриловку, и в Казацкое к Голицыным наезжали гости, но там деревенская жизнь способствовала простоте нравов. Да и почти все знали, кого приютил князь, никому и ничего не приходилось объяснять.

Тут же, в гостиной госпожи де Витте, сидели сплошь незнакомые дамы и господа, весьма тонные и манерные. Рижское дворянство соблюдало старинные правила обхождения — ему необходимо было отличаться от выскочек, вообразивших, будто деньги дают им какие-то особенные права.

Маликульмульк не разбирался в дамских украшениях, а напрасно — знатоку много сказали бы и кольца, и ожерелья, и браслеты. Это были старинные вещицы, фамильные, неподвластные моде, и камни в них, по теперешнему времени казавшиеся плохо ограненными и отшлифованными, хоть грани заново, были великоваты, а сами они тяжеловаты. Зато ни одну даму нельзя было бы упрекнуть в том, что она, соревнуясь с купеческими дочками и супругами, заказывает драгоценности у ювелиров и тратит на это бешеные деньги. Слава Богу, полны шкатулки, доставшиеся бабкам от прабабок.

Нарядились гости по моде, но не вычурно и не слишком ярко, словно чересчур сочные цвета резали им глаз и вызывали неприязнь. И было их немного — десятка полтора, что придавало вечеру особый аромат: не рыночная площадь субботним утром, а собрание избранных!

Давид Иероним представил господина Крылова хозяйке, фрау Витте, даме в годах, а также ее юной племяннице Доротее Августе. Рядом с племянницей находился Франц Генрих Раве, почти жених. Его батюшка-эльтерман отсутствовал.

— Я безмерно благодарна вам, герр Крылов за то, что вы не отказали в моей просьбе и принесли скрипку. Теперь у нас составится настоящий концерт, — любезно поблагодарила пожилая фрау. — Герр Гриндель говорил, что вы чудесно играете. Что бы вы хотели исполнить перед нами?

Давид Иероним ни разу не слышал игры своего приятеля; он, как подозревал Маликульмульк, вообще был равнодушен к музыке. Но светская гостиная соблюдает свои законы — там хоть заврись вконец, да скажи гостю что-нибудь приятное.

— Дамам нравится Боккерини, — отвечал он. — Но, если вам угодно услышать то, чего в Риге никто никогда не слыхал, я сыграю вариации Хандошкина.

— Хандошкина?

— Прекрасный скрипач и композитор, фрау. Его музыкой восхищалась покойная государыня.

Маликульмульк соблюдал правила светской игры не хуже госпожи де Витте: покойная государыня, слушая даже Ивана Евстафьевича Хандошкина, скучала, но все вельможи старались заполучить гениального скрипача в свои домашние концерты, без него не получалось настоящей изысканности.

— Если так, мы все будем очень рады.

Маликульмульк внутренне усмехнулся. Было большим озорством исполнить в этой немецкой гостиной вариации на тему «камаринской», пусть даже украшенные изюминками для знатоков: едва уловимыми флажолетами, острыми пиццикато. Его игра не имела необходимого блеска, иные затеи композитора он просто опускал, но в целом передать дух русской песни мог.

Его слушали немного озадаченно, однако аплодировали.

Гриндель меж тем подсел к какой-то паре, перемолвился с ней словечком, ответил шепотом на чей-то вопрос. Эти господа его признали — из чувства противоречия, должно быть. Они могли себе позволить пригласить в гостиную молодого химика, о котором известно, что дед его был бывшим крепостным, пусть не в меру разбогатевшие купцы задирают носы и меряются толщиной кошельков. Деньги приходят и уходят, а родовые дворянские грамоты остаются.

После вариаций Хандошкина к клавикордам подошла Доротея Августа и премило спела простенькую песенку о розочке. Голосок у нее был звонкий и чистый, но с ритма она сбивалась, так что даме-аккомпаниаторше пришлось потрудиться. Затем господин средних лет очень прилично исполнил арию Альмавивы из «Севильского цирюльника» Джованни Паизиелло. Франц Генрих Раве прочитал монолог Фауста о стремлении к прекрасному. Концерт получался весьма порядочный — в нем царили гармония и благопристойность. Фрау фон Витте улыбалась, вечер был удачный.

Сделали перерыв, лакей обнес гостей вазочками с мороженым — ванильным, земляничным и шоколадным, приготовленным по совету Гринделя и из присланного им порошка. Косолапый Жанно старался на эти вазочки не смотреть — ему казалось, что хозяева, предлагая гостям этакое баловство, унижают самое понятие гостеприимства. А Маликульмульк отвечал на вопросы, задаваемые по-немецки, и чувствовал себя довольно уверенно.

Вдруг фрау фон Витте перешла на французский.

— Я хочу представить вас своей новой подруге, — сказала она. — Графиня просила меня… вы произвели на нее впечатление!..

Маликульмульк усмехнулся — такое с ним случалось редко; наверно, и впредь нельзя ничего есть в гостях, сохраняя свое платье чистым, тогда и дамы начнут проявлять интерес.

Гостиная была невелика и имела причудливую форму — для того, чтобы сделать ее достаточно удобной, пришлось снести какие-то внутренние стенки в доме. Можно было провести там целый вечер, не зная, кто сидит за углом. Фрау фон Витте повела Маликульмулька в закоулок, где царил полумрак, очень выгодный для стареющих красавиц. Там на кушетке сидели две дамы — одна совсем пожилая, а вторая, одетая в модное платье палевого цвета, подпоясанное под грудью, казалась на вид лет сорока и выглядела бы даже моложе, кабы не букольки, выпущенные на лоб и на виски. Они заметно отливали сединой. На голове у нее, поверх то ли чепца, то ли шляпки, завязанной на бант под остреньким подбородком, была вуалька, спадавшая на плечи, — последнее парижское изобретение. Целомудренное платье закрывало грудь до самой шеи. Роста она была небольшого — разве что чуть повыше Тараторки. Но, в отличие от Тараторки, красилась, и красилась ярко — брови себе намалевала необычайной ширины и густоты. Маликульмульк невольно вспомнил рассказы о том, что при государыне Елизавете, а может, и Анне Иоанновне, дамы даже приклеивали себе брови, сделанные из мышиных шкурок.