— Пурпурный действительно мастер, это несомненно. Как ловко он превратился в турка! Но и против мастерства есть средства. Например, кол. Сейчас мы идем его искать. А ты отправляйся, приведи крестьян и устрой все так, как нужно, чтобы покончить с вампиром.

— Одно я вам сказать забыл.

— А мне это полезно или нет?

— Не знаю.

— Как это ты не знаешь?! Тупоголовый слуга! Ну говори, раз не знаешь.

— Тот русский, которого мы встретили и про которого крестьяне говорили, что это архангел Михаил…

— Да?!

— Так вот, крестьяне видели, как он крестится. Он крестится двумя пальцами. Двумя пальцами, не всей ладонью как католики, и не тремя пальцами как мы, православные, а двумя. Это что, по-протестантски?

— Нет! Нет-нет. Хе-хе-хе, хорошая новость.

— Почему?

— А потому, что двумя пальцами крестятся только русские староверы. Михаил никогда не пришел бы переодетым в еретика. Так что он не Михаил. А если Михаила здесь нет, то значит и насчет конца света можно не волноваться. Хорошая новость, что да, то да. И теперь пора приниматься за пурпурного.

5.

Однако поиски затянулись. Крестьяне копали, я нервничал. Тем более что безо всякой надобности они притащили с собой и попа. Глупые христиане, похоже, они никогда не поймут, что свернуть шею одним силам тьмы могут только другие силы тьмы. Время от времени у меня возникало острейшее желание самому схватить кол из боярышника, но приходилось брать себя в руки, ведь гораздо мудрее было до конца оставаться австрийским графом.

Уже спускались сумерки, когда мы в конце концов нашли могилу пурпурного. Сначала все решили, что это ошибка, но вороной не ошибается, дойдя до могилы, он встал как вкопанный. Я велел Новаку, когда все кончится, купить для меня этого коня. Поп принялся завывать, мне прямо из кожи хотелось вылезти. Шмизлину крестьяне дали задание: после того как парень с колом проткнет сердце пурпурного, закрыть ладонью рот тогда уже полноценного покойника и не дать вылететь из него мотыльку, который может превратить в вампира кого-нибудь другого. Барон, как мне показалось, струхнул, но все-таки кивнул головой и встал по другую сторону ямы.

Гроб вытащили, парень с колом приготовился нанести удар, как только откроют крышку. Из толпы крестьян открывать гроб вышел только один, остальные не решились. Мой слух резанул отвратительный скрип.

Крышка приподнималась с таким трудом, словно была неописуемо тяжелой, и я подскочил (не смог удержаться!) помочь. Дело не шло. Не уверен, что нам удалось поднять ее больше, чем на палец. Я позвал на помощь Новака. Он стал отнекиваться, уж не знаю почему, скорее всего, из-за какого-нибудь глупого сербского суеверия, но один из графов ученых, из комиссии, подошел к нам. Я был приятно удивлен. Мы сразу почувствовали его молодую силу. И приподняли крышку на целую пядь. Тут к нам присоединился второй член комиссии, и мы сильным резким рывком столкнули крышку на землю.

В гробу лежал кто-то другой.

Он был красным и накрыт покрывалом, но это был не пурпурный. Пурпурный от меня улизнул. Тот парень не медля ни мгновения проткнул вампира. Крови натекло, как от зарезанной свиньи. И тут толпа взбунтовалась. Я сразу понял, что мотылек все-таки вылетел. Шмизлин, естественно, не справился.

Крестьяне с полным правом ополчились против него. Он действительно был виноват. Во-первых, мы не нашли пурпурного, а во-вторых, теперь кто-то другой станет вампиром. Я не хотел прикасаться к пистолету, пока не убедился в том, что барона убили. Только тогда я выстрелил. И убил одного из крестьян, но сразу же пожалел об этом. В попа надо было целиться! К тому же барон, как оказалось, был еще жив.

Но получилось, что все не так плохо. Шмизлин долго не протянул, но у него хватило дыхания сказать, что он ошибся из-за того, что машинально оставил носовой платок в том жилете, который испачкал за обедом. К жилету он привык и думал, что жилет на нем. Но он был без жилета, и, соответственно, без платка. А действовать в решающий момент голой рукой не решился. Говорят, привычка — вторая натура. Худшая. А еще говорят, что есть привычка, а есть и отвычка. Точно, Шмизлин как раз отвык.

А еще он любил герцогиню, так он сказал или подтвердил. Бедняга. Герцогиня любила своего мужа. Безо всяких на то причин. Я вспомнил их разговор, который услышал во время маскарада. Разумеется, я только позже понял, какой костюм был на Марии Августе. Тогда, на маскараде, говорила маска. Регент ей что-то резко ответил, вроде того, что почему бы ей наконец не оставить его в покое, неужели она не видит, что он ее не хочет. А она ему ответила, что он тот самый. «Кто?» — спросил регент. А она ему в ответ: «Помните ковер, который граф Шметау получил из Китая? Настоящий шедевр, там был изображен таинственный пейзаж, какого раньше мы никогда не видели, и все мы дивились, стоя перед ним. Вы были единственным, кто свободно… — она умолкла, но потом продолжила, — без раздумий прошел по нему. Вы на него даже не посмотрели. Поэтому вы тот. Единственный принц». «Но ковер на то и есть, чтобы по нему ходили», — пожал плечами регент. Но склонился перед ней и, поцеловав ее руку, сказал: «Не понимаю. Не понимаю, первый раз сейчас не понимаю. Может…», — начал было он, но вдруг резко повернулся и ушел.

Думаю, это «может» дало ей какую-то надежду. Вот ведь, влюбленным достаточно одного слова! Вероятно, существовало и какое-то ее слово, всего одно слово, обращенное к Шмизлину, которого ему было достаточно. Болван. Он действительно заслужил то, что получил. Я не могу защищать болванов от них самих.

6.

— Что бы без вас делан наш дорогой Господь? Что бы делали без вас мы? — спросил меня Турн-и-Валсасина и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — Дионисий Ареопагит говорит, что в самом сердце света всегда существует узловая точка, которая представляет собой точку божественного мрака. Без этой точки подлинный свет был бы чистой темнотой. И эта точка — вы.

— Да. И если вы взовьетесь в бесконечный и скучный свет, то упадете достаточно глубоко в себя и найдете там меня, — подтвердил я.

— Вы думаете, со мной этого не произошло? Тот же Дионисий говорил, что знание это нечто, соединяющее познающего и познаваемого. Я вас узнал сразу. А каждый, кто вас узнаёт, опускался до дна собственной души. Сколько таких вы встречали?

— Много!

— Прекрасно!

— Как вы можете считать прекрасным то, что есть много таких, которые пали?

— Но, маэстро, тот, кто вас познал, имеет надежду покаяться и познать Бога. Тем, которые вас не видели, каяться не в чем. А те, которым не в чем каяться, обманываются насчет того, что не в чем.

7.

Ни звука. Ни стона. Только тишина. Потусторонняя тишина. Покой ада, в котором нет ни звуков, ни соловьев, ни стонов больных, ни человеческих слов первого языка и всех других, ни нежного мурлыканья кошки, ни предсмертного хрипа, ни шума ветра в полях, грома, звуков лиры, чихания, храпа, плача, ни даже дыхания. Такая тишина. Даже Мария Магдалина молчала. Солнце пекло ей в голову. Что это за нисан? Первый молодой месяц после весеннего равноденствия. И пятница? Я посмотрел ему в глаза. Пламя. В его зрачках бушевало пламя. Я оглянулся по сторонам. Иерусалим горел. Белые стены Иродовы окружало море огня. Кто может такое погасить? В Мории языки огня напали на храм со всех четырех сторон. Я нигде не увидел священнослужителей. Двор уже горел, огонь подступал к дверям. Я посмотрел в сторону Масличной горы, там кипящие потоки масла текли к долине, которую поджаривало пламя. Жар был невыносим. Всех акведуков империи не хватило бы, чтобы доставить нужное количество воды. Снова посмотрел на Морию, весь храм охвачен огнем. Пламя до неба. Ничего больше я рассмотреть не мог. Ни лачуг на восточной стороне, ни дворцов на западной, холмы превратились в огромные костры для еретиков. Самый большой — храм. Но огнем был охвачен только один круг — город. За пределами города пожара не было. За стенами города было спасение. Вся вода империи не смогла бы погасить город. Я повернулся к Иерусалиму спиной. И снова увидел его глаза. И пламя в них. И он не может погасить этот пожар. Но тут его глаза потемнели. Погасли. Он улыбнулся. Улыбнулся мне.