А там, в сердце Белграда, правил мой муж. Там было все, чего я желала. Там не было вампиров. Тройные стены защищали меня и были препятствием для них, кем бы они ни были.

Мы пришпорили наших коней. Они неслись под гору. Лесок, через который мы скакали, был редким, ветки иногда хлестали меня. Но мы летели, и я не замечала ни веток, ни холодного воздуха. Внизу был город, и мы в него возвращались.

Первого выстрела я не услышала.

3.

Кони резко остановились, рыжеволосый из комиссии чуть не перелетел через голову своего вороного. Новый выстрел услышала и я. Кто-то крикнул:

— Назад! Возвращайтесь назад!

Я увидела, откуда стреляют. Над головой часового, стоявшего на стене, висело облачко дыма. Его ружье было направлено на нас. Еще один, в нескольких шагах от первого, держал нас на прицеле.

Я развернула коня. Заставила его двинуться назад, он поднимался наверх тяжело, делая судорожные движения. Мы не останавливались и не обменялись ни единым словом, пока не вернулись на вершину холма.

— В кого они стреляли? — спросил рыжеволосый граф.

— В нас четверых, — ответил Новак.

— Но почему? — изумился член комиссии.

— Потому! — огрызнулся фон Хаусбург. Рыжеволосый посмотрел на меня, я посмотрела на фон Хаусбурга, фон Хаусбург — на Новака, а Новак — на рыжеволосого графа.

— Не хотят пускать нас в город, — ответила тогда я.

— Но почему? — повторил рыжеволосый.

— Потому что думают, что мы вампиры, — сказала я, и мне по сей день непонятно, как мне такое пришло в голову. И тут же подумала, что язык мой иногда обгоняет разум. Я была уверена, что не ошиблась, но вот только мне показалось, что не следовало говорить правду.

— Шметау! — сказал Новак.

— Шметау, — повторила я. — Шметау вернулся в город обезумевшим от ужаса и рассказал им и про Саву Савановича, и про Радецкого, и про Шмидлина, и про мотылька, и про все остальное. И каким-то образом убедил их, что мы превратились в вампиров.

Но как Александр мог в это поверить, спрашивала я себя, как мой муж мог оставить меня Сербии и вампирам, закрыть мне путь к спасению? Как он мог оставить меня?

1.

Я брел по улицам, опустошенный и одинокий. Луна стояла низко, моя тень тащилась за мной. Но недолго. Вскоре приплыли тучи, они были чернее ночи, начался ливень. Настоящий, весенний, крупный, стремительный. Хотя я накинул плащ и натянул капюшон, я почти сразу промок до костей. Казалось, что я плетусь безо всякой цели, но на самом деле это было не так. Когда я остановился рядом с известным мне домишкой, то отдавал себе отчет, что шел именно сюда.

Дождь лил как из ведра, последние шаги к двери я сделал через сплошную завесу воды. Постучав кольцом три раза, помедлил и стукнул еще дважды. Дверь с натужным скрипом открылась.

Компания была мне знакома. По пятницам вечером я часто видел их здесь. Самое время предавать веру и семью. Конечно, они в любой день недели могли устраивать попойки и предаваться распутству, они, вероятно, так и поступали, однако ничто не было им так сладко, как нарушать шаббат. Они знали, что просто грешить недостаточно, нужно грешить с обдуманным намерением, ни в коем случае не стихийно, причем не только с заранее сформулированным оправданием, но еще и с яростью на то, что другие этого не делают, с верой в правильность своих действий и благородство цели. И продолжать так с упорством до тех пор, пока потребность в грехе — а потребность в грехе, что бы кто об этом не думал, вовсе не телесной природы, а духовной — не перерастет в новую веру с новыми священниками и новыми философами, задача которых выдумывать новые грехи.

Такие люди никогда не раскаиваются. Легко каяться из-за одной ночи, из-за женщины или мужчины, золотой монеты, но каяться из-за смысла жизни очень трудно.

Я быстро окинул их взглядом: несколько пьяниц и шлюх, два моряка, несколько Вараввиных сообщников, один римский шпион и один шпион Синедриона. Судя по тому, что шпионы были одеты лучше, чем можно было предположить по тому, что они пили, платить за выпивку им приходилось самим, а одежду выдавала их тайная служба. Шпион империи был пострижен так, словно еще час назад сидел в кресле цирюльника Скорпионовой иерусалимской легии, а шпион Синедриона изо всех сил старался как можно меньше нарушать шаббат — пил из маленькой глиняной кружки, правда, то и дело подзывая хозяина корчмы, чтобы тот еще налил ему из большого кувшина.

Я сел за единственный свободный стол и велел подать мне сладкого самарийского вина. Жена хозяина тут же принесла. Вино было плохим, разбавленным водой, а ночь только начиналась. Я потребовал еще — чем дольше длится тьма, тем менее важно сколько воды, а сколько вина. И это всегда так, хоть старые меха, хоть новые.

За ближайшим ко мне столом сидел моряк, он забавлял своими россказнями двух бродяг и одну шлюху. Что ему было делать так далеко от моря, кроме как нести вздор первому встречному за кружку вина, за ночное развлечение, за возможность убить время в компании?

Я знал, что она придет позже, я прекрасно помнил ее час, поздней ночью, когда она заканчивала все свои дела и отправлялась развлекаться. Правда, накануне дел не было, а этой ночью не будет развлечений. Но я был уверен, что она придет, потому что она привыкла к этому убежищу больше, чем к любому другому.

— Называйте меня Исмаилом, — сказал моряк.

— Я эту историю знаю, — бросил я ему, — она длинная и скучная.

Он не обратил на меня внимания, продолжая молоть свое, компания его внимательно слушала.

Я спросил еще вина. Напиваться не хотел, просто сидел и медленно попивал его. Но тут начала болеть голова. От спертого воздуха в корчме. От изменения погоды. А она то и дело менялась. Моряк разливался как тетерев на току. Я встал:

— Имейте в виду, того кита они в конце убили, — сказал я слушателям и слушательнице моряка.

Тот замахнулся, чтобы меня ударить, но я ловко увернулся. Все повскакали с мест. Хозяин втиснулся между нами. Один кувшин упал и разбился. Послышались проклятья. На меня ринулся второй моряк. Одна из шлюх захохотала. Сообщники Вараввы полезли за ножами. Шпионы старались ничего не упустить. Хозяин орал, что закрывает.

Шлюха снова захохотала. Моряки переглянулись и кивнули друг другу. Болтливый вытащил из-за пазухи кривой нож.

И тут вошла она. С распущенными мокрыми волосами. По ее лицу и одежде стекали капли дождя. Глаза ее сверкали как прежде. Пробил мой час. Моряк чуть слышно проговорил:

— Мария.

2.

Мария. Мария Августа. Она лежала там одна, беспомощная, и перед глазами у нее все время стоял вампир, не давая спать спокойно, вне всякого зла. А всякое зло стерегло ее снаружи. Рыжий граф сидел рядом со мной, не обращая внимания на окружающее. Он теребил один из многочисленных локонов своего рыжего парика.