Из зала, куда вошел Молинас, вели двери в изолированные кабинеты. В один из них его и провели. Доминиканец представил его в нескольких словах:

— Господин прокурор, вот человек, который утверждает, что он личный фамильо Великого инквизитора.

Затем он почтительно удалился.

За письменным столом сидел оливково-смуглый человек лет пятидесяти. Заостренные черты лица и абсолютно лысый череп странно сочетались с тонкими напомаженными усиками и длинной, до пояса, ухоженной бородой. Черные, глубоко посаженные глаза окружали длинные, как у женщины, ресницы.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — сказал он любезно, но слегка суетливо.

Поскольку стульев не было, Молинас расценил реплику как приглашение подойти поближе к столу, что он и сделал. Из разделенного колонкой окна за спиной генерального прокурора открывался очаровательный пейзаж, но свет, падавший из окна, рассеивался в густой пыли, которая летела с многочисленных папок с бумагами, заполнявших шкафы.

— Я понимаю, что не гожусь вам в собеседники, господин Молинас, но пятеро членов Супремы и президент Фернандо Вальдес в данный момент находятся на совещании, которое продлится все утро, — с улыбкой объяснил прокурор. — К тому же сегодня пятница, и сессия продлится до вечера.

Молинас склонился в полупоклоне.

— Для того что я имею сообщить, возможно, лучше подойдет общественный обвинитель, чем представитель Супремы. Однако все свои отчеты я обычно напрямую посылал Великому инквизитору.

— Вижу, вижу, — ответил прокурор, перелистывая лежащие перед ним бумаги. — Мне переслали ваше дело… Вот сертификат чистоты крови. В числе ваших предков нет евреев или, упаси Боже, сарацинов. Превосходно. Вот указ о вашем назначении, за подписью инквизитора Адриано… Кажется, все в порядке. Разрешите взглянуть на ваш куррикулум[31]

Прошло еще несколько минут, которые Молинас провел, следя за полетом воронов за окном.

Вдруг прокурор громко воскликнул:

— Вот! И в этом весь Манрике! Вы годы просидели во Франции. За счет королевской власти, между прочим. И все для чего?

Чтобы выследить одного-единственного колдуна. Кроме некромантов, у нас проблем нет!

Молинас, нахмурившись, подался вперед.

— Разве инквизиция больше не занимается колдовством? Я остался верен эдикту Манрике от двадцать второго февраля тысяча пятьсот двадцать восьмого года.

— Я не это имел в виду, — поправился прокурор. — Просто мы должны заниматься более конкретными проблемами. Безнаказанными иудеями, которые притворяются христианами, последователями Лютера, проповедующими повсюду свою гнусную доктрину, забытыми ересями, которые снова поднимают голову. И если мы и должны тратить фонды, то никак не на охоту за одним колдуном.

— А я вам говорю, что этот колдун вовсе не одинок. От него и его последователей исходит такая угроза христианству, о какой вы и не догадываетесь. — Молинас выпрямился во весь рост, сердито забросив за плечи черный плащ. — Я пошел на невообразимые жертвы, чтобы завершить свою миссию. Мое тело — сплошная рана. И я имею право на достойного собеседника. Я прошу, я требую встречи с Великим инквизитором Манрике.

— Манрике, Манрике… Друг мой, вы действительно ничего не знаете? — Теперь прокурор говорил осторожно, словно боясь вызвать раздражение. — Если вы успокоитесь, я все вам объясню.

— Я спокоен.

— Уже по крайней мере с тысяча пятьсот тридцать четвертого года авторитет кардинала Манрике сильно упал и он не выезжает из Севильи. Его подпись под документами Супремы — чистая формальность. — Прокурор слегка понизил голос. — В тысяча пятьсот двадцать девятом году, когда Карл Пятый находился в Италии, желая провозгласить себя императором, Манрике добивался, чтобы его кузен женился на юной наследнице графов Валенсийских, и сделал так, что других претендентов отвергли. Когда в тысяча пятьсот тридцать третьем году Карл вернулся в Испанию, он был вне себя от гнева. На следующий год он велел Манрике отправиться в Севилью и жить там безвыездно.

У Молинаса перехватило дыхание. Он воспринимал служение инквизиции как искупительную миссию, далекую от всяких низменных понятий. В нем он видел освобождение от своих слабостей, от одолевавших его мерзостных мыслей, от того ужасающего убожества, которым было отмечено каждое его деяние. Согласиться с тем, что человека с незапятнанной репутацией, Великого инквизитора, обвинили в попытке склонить инквизицию к продажным действиям, было все равно что лишить себя оправдания собственных действий.

— Кто же управляет испанской инквизицией? — спросил он неуверенно. — Президент Супремы?

Прокурор усмехнулся.

— Вальдес? О нет! Он занимается особо важными вопросами, а не всеми подряд.

— Тогда кто же?

— Ответить нелегко. Однако если речь зашла о ключевой персоне, от которой исходят два распоряжения из трех, то я могу назвать аббата Фернандо Ниньо, секретаря Супремы.

Это было уже слишком! Вся структура испанской инквизиции, покрывавшая добрую треть Европы и обе Америки, в руках невежественного болвана, едва обученного ремеслу писца! И этому ничтожеству Молинас теперь обречен подчиняться… Даже подумать страшно. Он не сразу пришел в себя от такого известия, но потом решил, что ему все равно нужен кто-то, способный его выслушать со знанием дела. Он выпятил грудь.

— Хорошо. Я хочу говорить с аббатом Ниньо. И безотлагательно.

— Я уже сказал вам, что Супрема на совещании, — ответил прокурор с легкомысленным жестом. — Может быть, если вы придете завтра вечером…

— Я должен видеть его сейчас. И предупреждаю: тот, кто мешает инквизиции, рискует… да вы это знаете не хуже меня, — заключил Молинас, указав на толстый том, лежащий на столе.

Прокурор быстро взглянул на книгу. Это было «Руководство инквизитора Николаса Эймериха», каталонского доминиканца, жившего двумя веками раньше. Он сильно вздрогнул.

— Я попробую его предупредить, — сказал он поспешно, поднимаясь со стула. — Но учтите, если ваш вопрос не столь серьезен, если аббат рассердится…

— Я отвечу за свои действия. А вы отвечайте за свои.

Без дальнейших комментариев прокурор встал из-за стола и выбежал вон. На этот раз ждать пришлось довольно долго. Молинас без зазрения совести принялся рыться в ящиках стола, спокойно читая бумаги, касающиеся его самого. Когда прокурор вернулся, Молинас развязно положил на стол рукопись и обернулся к нему. Общественный обвинитель поклонился в сторону выхода.

— Пожалуйте сюда, эччелленца. Вот фамильо, который просил о встрече с вами.

Вновь прибывший был так высок ростом, что, входя, должен был нагнуться. Его почтенный возраст выдавали только мешки под глазами, сами же глаза живо и ясно глядели из-под кустистых бровей. Волосы, борода и усы были густыми и черными, седина проступала только под подбородком. На высокий, без морщин лоб падала непокорная прядь. Из-под белого воротника приходского священника выглядывала длинная тонкая шея, и такими же длинными и тонкими были пальцы рук.