Поэтому нам важно спросить, будь мы рафинированными интеллектуалами или просто обеспокоенными людьми, ищущими опоры в эти времена смятения и потери ориентиров: «Как черпать из унаследованной традиции, чтобы не утратить личной свободы и ответственности?»

Один принцип, с которого можно начать, достаточно прост: чем лучше человек осознает себя, тем лучше он сможет усвоить мудрость отцов. Только слабые с точки зрения личной идентичности люди оказываются сломлены мощью традиции, они не выдерживают ее присутствия и потому либо капитулируют перед ней, либо отрезают себя от нее, либо восстают против нее. Наглядную иллюстрацию этому дают некоторые современные художники, отворачивающиеся от живописи эпохи Возрождения из страха, что она окажет на них влияние. Одной из отличительных черт силы быть собой является умение погрузиться в традицию и в то же время сохранить свою личную уникальность.

Вот этим и должна быть полезна для человека литературная, этическая и любая другая классика. Потому что сущность классического состоит в том, что оно поднимается из самых глубин человеческого опыта, что оно, как в случае с Исайей, Эдипом или «Путем» Лао-цзы, говорит с нами, живущими много веков спустя, голосом нашего собственного опыта, помогая нам лучше понять самих себя и обогащая нас, давая нам возможность расслышать внутри нас самих отголоски, о существовании которых мы даже не подозревали. «Глубокие взывают к глубине», как говорит псалмопевец. Не обязательно буквально следовать концепции «архетипов» или «коллективного бессознательного» Юнга, чтобы согласиться, что чем глубже человек погружается в свой личный опыт (например, перед лицом смерти, или в моменты влюбленности, или в семейных отношениях), тем больше общего он обнаруживает со схожим опытом других людей, принадлежавших другим эпохам и культурам. Поэтому драмы Софокла, диалоги Платона и наскальные изображения оленей и бизонов в пещерах Южной Франции, выполненные рукой безвестного кроманьонского художника около 20 тысяч лет назад, могут отзываться в нас с большей силой и вызывать больший отклик, чем целая груда книг и картин пятилетней давности.

Но чем глубже человек постигает собственный опыт, тем самобытнее становятся его реакции и плоды его внутренней работы. Здесь мы наталкиваемся на явный парадокс, в котором каждый наверняка имел возможность убедиться, состоящий в том, что чем более человек способен усвоить и пережить как личный опыт богатство, накопленное исторической традицией, тем своеобразнее становятся его знание себя и умение быть собой.

Битва, поэтому, разворачивается не между свободой и традицией как таковыми. Вопрос, как и прежде, в том, как используют традицию. Если некто спрашивает: «Чего традиция (будь то этическая традиция, как десять заповедей или Нагорная проповедь, или традиция в искусстве, как импрессионизм) требует от меня?», он начинает применять традицию в авторитарном ключе. И тогда традиция не только задушит его жизненные силы и способность к творческим озарениям, но и послужит удобным предлогом избежать ответственности за свои поступки. А если некто спрашивает: «Что благодаря традиции я смогу узнать о человеческой жизни применительно к моему времени и моим проблемам?», он как свободный человек применяет накопленный исторической традицией кладезь мудрости для обучения и духовного обогащения самого себя.

Одна из первых вещей, которые нужны для творческого освоения унаследованной в религиозных традициях мудрости, состоит в том, чтобы увести религиозные дискуссии от столь обветшалых форм, как спор о «вере в существование Бога». Склонность делать этот вопрос центральным, словно Бог лишь объект среди прочих объектов, чье существование можно доказать или опровергнуть точно так же, как мы доказываем или опровергаем математические теоремы или научные факты, выдает наше современное стремление дробить реальность на части. И потом, следуя завещанной нам Декартом дихотомии, мы придерживаемся мнения, что все должно быть доказуемо методами, пригодными для механики или физики.

Делать из Бога сущность, существо наряду с другими существами, обитающее где-то на небесах, значит придерживаться изжившего себя примитивного взгляда, полного противоречий и легко опровержимого. Пауль Тиллих в недавно опубликованной книге, которую многие ученые уже считают, вероятно, лучшей теологической работой XX века, утверждает, что доказательства существования Бога предполагают атеизм в той же мере, что и доказательства его несуществования. «Остаются атеистами и тогда, когда утверждают существование Бога, и тогда, когда отрицают его. Бог есть само бытие, а не какое-то бытие»[75].

Мы видим в религии допущение, что жизнь имеет смысл. Религиозность, или ее отсутствие, проявляется не в интеллектуальных или словесных формулировках, а в тотальной ориентированности человека на жизнь. Религией может стать все, что заботит человека превыше всего. Религиозная установка обнаруживает себя в те моменты, когда человек совершенно убежден, что человеческое существование строится вокруг ценностей, достойных того, чтобы за них можно было жить и умирать.

Разумеется, мы вовсе не утверждаем, что все религиозные традиции и догмы в равной мере конструктивны: они могут быть и деструктивными, примером чему служат религиозный пыл нацистов или инквизиции. Проблема, по-прежнему стоящая перед теологией, философией и этикой, которым помогают науки и история человечества, заключается в том, чтобы определить, какие верования являются наиболее конструктивными и лучше всего согласующимися с другими истинами о человеческой жизни. Точка зрения, которую мы отстаиваем, состоит в том, что психологически религию следует понимать как способ соотнесения с собственным существованием. «По плодам их узнаете их». Эрих Фромм очень точно подмечает: «Разница между верой мистика в Бога [под этим он подразумевает глубокую убежденность религиозного человека, а не вероучение о потустороннем мире] и разумной верой атеиста в человечество далеко не столь значительна, как разница между верой первого и верой кальвиниста, для которого вера в Бога уходит корнями в сознание немощи перед лицом Бога и в страх перед Божьим всемогуществом»[76].

Человек, способный творчески подойти к мудрости отцов, отраженной в этической и религиозной традиции, вновь открывает в себе умение удивляться. Очевидно, что нынешнему обществу сильно недостает способности активного, чуткого удивления. В этом проявляется одна из граней чувства пустоты и ненаполненности, столь часто испытываемого современным человеком.

Удивление можно описывать по-разному, начиная с утверждения Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (с первым Фрейд бы согласился), и вплоть до подмеченного Аристотелем изумления, охватывающего нас, когда мы смотрим драматическую трагедию и когда в одно очищающее душу целое сливаются чувства жалости и сострадания. Хотя удивление, чудо не принадлежит исключительно религии, оно традиционно связывается с ней: и поэтому я бы рассматривал изумление, столь часто посещающее ученых или художников, как религиозный аспект этих иных призваний. Те, кто придерживается жестких взглядов на религиозные или научные истины, становятся более догматичными и утрачивают способность удивляться; те же, кто обретает «мудрость отцов», не отказываясь от личной свободы, обнаруживают, что изумление усиливает их жажду жизни и укрепляет их во мнении, что жизнь осмысленна.