Белогуров, спотыкаясь на каждой ступеньке, ринулся прочь из подвала. Егор шел за ним по пятам. Да, он тоже был не из камня, как недавно назвал себя с гордостью. Его тоже била дрожь — зуб на зуб не попадал. Однако тут, в подвале, не на дороге, а дома, в родных стенах, он чувствовал себя все же более уверенно. Уже строил планы о том, «как они будут все там убирать после того, как Чучельник закончит с телом». — Нам с тобой вывозить придется, — сказал он. — Женька занят будет. Сам знаешь, ему сегодня отлучаться нельзя. А оставлять это дольше ночи тоже нельзя — жара. Так что… Поедем в Химки. Я там местечко присмотрел, там и сбросим. Либо в канал, либо… Э, Ванька, да ты слышишь меня? Как оно это самое впервые-то, а? То-то. А на нас орал. Понял, что это такое? Понял? Ну, хватит тебе, пойди умойся. Только рубашку здесь сними. Хорошая была рубашка, лейбл какой? «Рэд-грин»? Для такого дела мог и похуже надеть.

Белогуров негнущимися пальцами расстегнул пуговицы, скатал окровавленную рубашку в комок, швырнул ее в пластиковый мешок, уже заботливо приготовленный Чучельником для «отходов». И это было последнее, что он помнил ясно; как вышел из дома, завел машину, как на ней ехал — это уже было как пеленой скрыто.

Как оно это самое в первый-то раз, а? Это был не первый раз. Но в те прежние все делали Егор и Женька. Он не видел ни трупов, ни того, во что их превращали. Он видел лишь результат — ту вещь. И надо сказать, не испытал тогда особенного потрясения, потому что это была не страшная, а скорее очень странная вещь. Он не ходил в подвал, точнее, не спускался ниже середины лестницы, когда Чучельник начинал там «стараться». Впрочем, не такая уж это была, видно, и сложная работа, раз это Создание с ней справлялось.

Был и самый первый раз — тот, на сочинском пляже. Но и тогда Белогуров ничего не делал сам, а лишь, как говорится, рядом стоял, да к тому же это была самооборона в драке. И тот задушенный придурок снился ему только в первые две недели, а потом его словно вычеркнуло из памяти. Но сегодня…

Пекин, ослепленные болью, удивленные глаза, его судорожное объятие — мольба уже мертвого человека о помощи и сострадании. О пощаде… Господи милостивый, да что же это мы наделали?! Белогуров вздрогнул. Неужели он сам задал себе этот вопрос? Он, который подсознательно все эти месяцы запрещал себе даже думать на эту тему?

Якин крикнул с кухни, что «чайник закипел, кофе крепкий или…» Или… Белогуров встал, подошел к фреске, дотронулся пальцем до лица Мерилин Монро — сырая еще штукатурочка… Эта фреска, весь этот разноликий пестрый мир образов, на ней изображенных, будет тут теперь до тех пор, пока краски не потрескаются и не поблекнут. Но картины живут дольше людей. Когда в этой квартире уже не станет ни его, ни Лекс, эта фреска все так же будет смотреть со стены на тех, кто поселится здесь после. Ради кого я все это затеял? Белогуров закрыл глаза. Господи, ты же видишь — я погибаю, я уже погиб — ради кого же? Ради Лекс? Нет? Она — счастье мое миндальное, солнечный луч, без нее жизнь моя пуста — так я внушаю сам себе по ночам, но… Но вот я бежал и не сказал ей ни слова. И мне было просто наплевать на то, как она там одна, с ними, этими ублюдками в моем Доме… Впрочем, Чучельник занят в подвале, он не поднимется наверх. И Егор запирает его всякий раз, когда идет за чем-нибудь в комнаты. А галерея сегодня закрыта. И завтра будет закрыта, и послезавтра… А я должен буду сейчас: вернуться туда, потому что в моем доме — труп. И если его не убрать сегодня же ночью, он просто протухнет на этой адской жаре. Красавец Чжу Дэ, принц Востока, Салтычихина утеха, игрушка и «шестерка» на побегушках, протухнет, как гнилая камбала…

— Уезжаете? А кофейку? — Якин вышел в холл, вытирая тряпкой руки, дожевывая что-то. — Ну, Иван, как хотите — хозяин-барин. За руль крепче держитесь… — Он хмыкнул, а потом добавил уже серьезнее:

— Недельки через две закончу тут у вас все. Домой махну, по невской нашей водичке стосковался. Или к тетке на Валдай подамся. Есть тетка у меня в деревне, писала как-то, погостить звала. Лето ж, надо на природу выбираться… Кстати, о природе, звонили тут — сегодня приедут из оранжереи, лоджию вам будут оборудовать. Там что-то подогрев барахлил. Пальм и папоротников вам навезут… Да, классная все же квартирка, ну западный стиль! Вы, Иван, правы. И я от всего этого не отказался бы. Вряд ли бы смог… Знаете, генерал Че однажды на митинге в Гаване сказал…

Но Белогуров уже не слушал, что сказал обожаемый Якиным великий Че Гевара своей революционной аудитории…

* * *

В подвале дома в Гранатовом переулке было нечем дышать. Пот лил с Егора в три ручья. Он со злобой смотрел на установку для загара «Кетлер», столь странно выглядевшую в этом месте. Сейчас Женька включи этот агрегат на полную мощность и.., и пока не истекут положенные и зафиксированные таймером четыре с половиной, часа, в этом подвале будет как в нагретой духовке. Он наблюдал за братом. Чучельнику все нипочем — ни жара, ни усталость. Крепкий орешек братик… Егор с брезгливой жалостью вспомнил Белогурова — его бескровное, искаженное страхом и отвращением лицо. То-то, чистоплюй Ванька. Вот оно как, самому-то в это наше дерьмо вляпаться. Попробуй теперь. Они с Белогуровым теперь квиты за их с Чучельником позорное бегство с пустыря. Теперь и сам Ванька на своей интеллигентской шкуре узнал, что это такое — то, чем они занимаются, как зарабатывают эти проклятые доллары.

Женька направился к стеллажам в глубине подвала. У лестницы лежал громоздкий тюк, запакованный в черный непромокаемый пластик. Он старательно обошел его. В стеллажах хранилось вино — около тридцати бутылок красного испанского разлива 1995 года. Для работы. Чучельнику нужно было именно красное, причем крепленое с высоким содержанием сахара. Белое, столовое или десертное не годилось. Вино выливали из бутылок в специальную чугунную ванночку. Потом Женька разводил в вине дубильные вещества, те самые, какие добавлял еще его дядька Федор Маркелович. Егор скривился в невольной усмешке — старика хватил бы удар, если бы он хоть краем глаза увидел, что его воспитанник и ученик собирается дубить в этой импровизированной ванне…

— Один из камней, самый большой — нагрей. Пора. — Женька штопором легко откупорил бутылку, вторую, третью. Струи темно-алой влаги хлынули в емкость, запахло спелым виноградом. — А это.., это можно забрать. Это мне больше не нужно.

Он произнес это так равнодушно, словно речь шла о… Егор покосился на небольшой сверточек на кафельном столе, тоже уже аккуратно запакованный в черный непромокаемый мешок. Нет, Женька — маньяк. Настоящий маньяк, раз он может говорить об этом так невозмутимо. Ведь в пакете — череп. Они должны вывезти его вместе с трупом. Череп с пустыми глазницами. Бедный Йорик — косоглазый китаец Пекин, что с ним стало… Был у Салтычихи красавчик-телохран и сплыл, превратившись в…

— Нагрей большой камень. Пора, — настойчиво повторил Женька. Он уже деловито возился возле ванночки, погружая в нее что-то.

Егор снял со специальной подставки гранитный шар размером с небольшой мячик. Таких шаров на полке было всего восемь. Они различались лишь размером — с мячик поменьше, с ананас, с мелкую дыньку. Самые маленькие были размером с апельсин и куриное яйцо. Но Женька пользовался в основном не ими, а шестью крупнее. Он еще никак не мог довести вещь до таких малых размеров, хотя это было идеальным для такого рода изделий. По-видимому, это просто было невозможным в их условиях…