Когда приехавшие отправились под охраной солдат осматривать лагерь, у меня бешено заколотилось сердце. Я побежала к ним, забыв о своем рваном платье, нечесаных волосах и чумазом лице. Солдаты не сразу меня заметили — они смотрели по сторонам, боясь нападения. А вот высокий мужчина в светлой одежде заметил, остановился и взглянул на меня, словно бы о чем-то спрашивал. Я хорошо видела его загорелое лицо и серебристо-седые волосы. Солдаты остановили меня и удерживали за руки, причиняя боль. Я поняла, что не доберусь до их начальника, не смогу с ним поговорить, и выкрикнула единственную фразу, которую знала по-английски: «Good morning, sir! Good morning, sir!..» Я кричала во все горло, чтобы он все-таки понял, что я хотела ему сказать. Но солдаты отодвинули меня, и врачи и медсестры прошли мимо. Он, их главный, обернулся, улыбнулся мне и что-то сказал — я не поняла, что именно, но, думаю, он просто ответил «Good morning», и остальные тоже это сказали. Я видела, как его высокая фигура со склоненной набок головой шагает на другой конец лагеря. Я пошла назад с другими женщинами и детьми. Я ужасно устала от того, что попыталась сделать, и не чувствовала ни боли в руках, ни отчаяния от того, что у меня ничего не вышло.

Я вернулась в наш дом. Аамма Хурия лежала под одеялом. Я заметила, какая она бледная и изможденная. Аамма спросила, приехал ли наконец грузовик с продовольствием, и я, чтобы ее успокоить, ответила, что машина пришла и нам привезли хлеб, масло, молоко и вяленое мясо, словом — все, что нужно. Я рассказала о врачах, медсестрах и лекарствах, и Аамма ответила: «Это хорошо. Хорошо». Она осталась лежать на полу под одеялом, положив голову на камень.

Несмотря на визит врачей, в лагерь пришла болезнь. Эта смерть не подбиралась украдкой, не забирала по ночам жизни самых юных и самых дряхлых, не хватала ледяной рукой самых слабых, чтобы задуть огонек жизни. По улицам лагеря средь бела дня разгуливала чума, ежесекундно сея смерть и забирая жизни даже самых крепких мужчин.

Все началось с крыс — с дохлых крыс, валявшихся на улицах лагеря под палящим солнцем, словно кто-то выгнал их из нор в оврагах. Дети играли с дохлыми зверьками, а женщины поддевали палками и отбрасывали как можно дальше. Аамма Хурия говорила, что крыс нужно сжигать, но у нас не было ни бензина, ни дров, чтобы сложить костер.

Крысы лезли из всех щелей. По ночам они бегали по крышам домов, царапая коготками брезент и доски.

Крысы бежали от смерти. Когда я шла на заре за водой, земля вокруг колодцев была усеяна их трупиками. Даже бродячие собаки к ним не прикасались.

Первыми умерли дети, игравшие с дохлыми крысами. Слух об этом разошелся по всему лагерю, потому что их братья и друзья бегали по улицам с дикими воплями, выкрикивая пронзительными голосами ужасные, немыслимые, похожие на имена демонов слова, смысла которых сами не понимали: «Хабуба!.. Кахула!..» Крики детей в неподвижном полуденном воздухе напоминали зловещее воронье карканье. Я вышла на обжигающее солнце и прошла по улицам, не встретив ни единого человека. Все вокруг казалось уснувшим, но повсюду царила смерть. В дальней, северной части, там, где селились сбежавшие от войны богачи из Эль-Куда, Яффы и Хайфы, перед одним из домов собрались люди. Среди них стоял мужчина, одетый, как англичанин, — дантист из Хайфы, — но его костюм был грязным и порванным в нескольких местах. Именно он принимал в лагере иностранных врачей, я видела его с солдатами. Он посмотрел в мою сторону, когда я забежала вперед, желая привлечь внимание мужчины в светлом костюме.

Дантист прикрыл лицо носовым платком. Рядом стояли убитые горем женщины, они рыдали, утирая рот и нос покрывалом. В полутьме комнаты на полу лежало тело юноши. Кожа на его груди и животе, на лице и даже на ладонях была покрыта страшными синюшными пятнами.

Солнце ярко светило в безоблачном небе, окружавшие лагерь каменные холмы колыхались в раскаленном воздухе. Я помню, как медленно шла босиком по пыльным улицам, вслушиваясь в доносившиеся из домов звуки. Я слышала, как бьется мое сердце, вокруг царили тишина и слепящий свет, словно смерть прикоснулась ко всему в этом мире. Люди в домах прятались в полутьме. Я не различала их голосов, но знала, что тут и там были еще дети, женщины и мужчины, заразившиеся чумой. Они метались в горячке и стонали от боли в распухших железах под мышками, на шее и в паху. Я думала об Аамме Хурии и боялась, что роковые отметины уже появились и на ее теле. Меня тошнило. Я не могла заставить себя вернуться в дом и, несмотря на жару, вскарабкалась по каменистому склону холма на самый верх, к могиле старого Наса.

Детей там не было, Баддави тоже не оказалось в шалаше. Никто больше не караулил прибытия грузовика с продовольствием, да возможно, он и вовсе больше не приедет. Чума уничтожит лагерь Нур-Шамс. Очень может быть, что эпидемия охватила всю землю: Аллах решил наказать людей, чтобы они прекратили войну, и повелел дженунам наслать на них чуму. Когда все умрут и песок пустыни будет усеян нашими костями, они вернутся и снова поселятся в своем дворце в райском саду.

Я весь день ждала в тени обожженных солнцем кустарников, сидела, ждала и надеялась неизвестно на что. Возможно, на возвращение Саади. Но он теперь жил рядом с нами и перестал приходить на могилу. Саади исчезал надолго: он охотился на кроликов и куропаток в горах к северу или к востоку от лагеря. В Бедусе, по его рассказам, как и в долине, где прошло его детство, находились развалины дворца дженунов.

Я провела весь день на вершине холма, карауля силуэт мужчины или ребенка, надеясь услышать вдалеке голоса женщин.

Перед заходом солнца я спустилась вниз — ночью появлялись дикие собаки. В доме было темно, но заболела не Аамма, а Румия. Она лежала на полу, на простыне, ее лицо опухло от жара, глаза налились кровью. Дыхание было частым и затрудненным, тело то и дело сотрясала дрожь. Закутанная в голубое покрывало Аамма Хурия неподвижно и молча сидела рядом с ней. Лулу она отдала соседке. Время от времени она опускала полотенце в кувшин с водой и медленно выкручивала его над лицом молодой женщины, как делала я во время родов в овраге. Вода текла по губам, смачивала шею и волосы. Глаза Румии больше не видели. Она ничего не слышала и даже не чувствовала влагу на своих растрескавшихся губах.

Ту ночь Аамма Хурия провела рядом с Румией. В чернильно-черном небе стояла полная и прекрасная в своем гордом одиночестве луна. Чтобы не слышать звука тяжелого дыхания, я спала на улице, завернувшись в одеяло и положив голову на ступеньку. На рассвете появился Саади. Он принес куропаток и дикие финики. Он стоял у двери дома, опираясь на посох, и казался ужасно высоким и невозможно худым. Его темное лицо блестело, как у бронзовой статуи.

Саади вошел в дом, а я осталась у порога, прислушиваясь к тишине на улицах лагеря. Потом он вышел, сделал несколько шагов и без сил уселся у двери. Мертвые птицы и финики рассыпались по земле. Я вошла в дом. Аамма Хурия сидела на том же самом месте с тряпкой в руке. В тени я увидела тело Румии, ее запрокинутое лицо, закрытые глаза и рассыпавшиеся по плечам влажные светлые волосы. Казалось, она спит. Я попыталась вспомнить, когда она появилась в лагере, и мне показалось, что это случилось давно, очень давно. В комнате воцарилась тишина — тишина смерти, но мои глаза оставались сухими. Эта смерть была все равно что смерть в бою, она заледенила все вокруг. Зло не коснулось лица Румии, оно было очень бледным, с темными кругами вокруг глаз. Никогда не забуду это лицо. Я неподвижно стояла у двери, и Аамма Хурия подняла на меня тяжелый взгляд. «Уходи, — сказала она, и я услышала в ее голосе ненависть. — Беги отсюда. Бери ребенка и беги. Мы все умрем». Она легла на пол рядом с Румией и закрыла глаза, как будто собиралась уснуть. Я поцеловала ее в голову и ушла.