Андрей мысленно задал Богу вопрос: ведь не только для содействия розыску была послана шкатула с деньгами, еще что-то имелось в виду? Мгновенного ответа он не получил — если не считать ответом решение оставить Фофаню при себе.

— Сделаем так, господин Валер, — сказал Андрей. — Пока что вы заберете эти деньги с собой, мы вас до дому довезем. Фофаню же я никуда не отпускаю. Пусть будет с нами и учится жить честно.

Андрей услышал шарканье коленок по полу и шорох портов, осторожное прикосновение Фофаниных пальцев к ладони и влажных губ — к тыльной стороне руки.

— Будет тебе, я не прелестница. Сейчас нужно отсюда убираться поскорее, да огородами. А завтра же ехать в Гатчину. Отыщем Машу — статочно, многое узнаем про маркиза де Пурсоньяка.

— Я возьму с собой Фофаню, он пронырливый.

— Еремей Павлович, поедешь и ты. Фофаня-то пронырливый, а ты благоразумный, и кулак у тебя с пушечное ядро.

На том и порешили.

* * *

На следующий день Андрей остался с Афанасием, прочие отбыли. Афанасий получил приказание — говорить о чем угодно, лишь бы звучал человеческий голос. Одновременно он лепил глиняные пули. Потом они вдвоем пошли стрелять в сарай. А потом Афанасий достал из печи упревшую гречневую кашу и помог Андрею поесть.

Видно, мороз был крепче вчерашнего, а сарай без крыши от него никак не спасал. С мороза и с горячей каши обоих потянуло в сон. Сколько-то Андрей пролежал на лавке, сперва заснул, потом раза два просыпался и пытался заснуть по-настоящему, но не выходило.

Наконец он сел. Темнота была непроглядная — без сероватого пятна, каким являлось Андрею днем окошко. Кой час — он, понятное дело, не знал, часы уехали с дядькой. Афанасий спал на лавке под тулупом. На зов не откликнулся. Ежели спит да пятна нет — выходит, ночь. Андрей нашел на столе приготовленную Еремеем кружку с брусничной водой, тарелку с едой на ужин — подсохшими капустными пирогами и мелкими снетками, что хорошо грызть в раздумьях.

Его охватило беспокойство. Он стал заново продумывать все, что было связано с Машей.

Ее вывело из обители странное существо, о коем нельзя было сказать точно, мужчина или женщина. Это существо отправило Машу в Гатчину, и девушка поехала, не пытаясь воспротивиться. Она же, сидя на постоялом дворе в одной комнатке с Андреем, несомненно, его узнала. Но молчала. Отчего? От страха? Неужели ее доверие к непонятному существу было столь велико, что она предпочла существо вернейшему другу покойного брата? Кто же ее тогда соблазнял? Кому она писала неосторожные письма?

Ей восемнадцать лет. Она уже успела испытать влюбленность неведомо в кого и, сдается, любовь к Венецкому. Чего ж не сделать ставку на свою красоту, которая лучше любого ключа откроет двери во все дворцы? Похоже, истинно девичьей невинностью Машенька уже гордиться не может — ее душа утратила простоту, хотя тело, возможно, еще соблюдает запрет. И судьба ее — стать авантюрьерой. Мало ли красавиц, роскошествуя неизвестно за чей счет, ловят знатную добычу при всех европейских дворах, а то и лезут в политику? Что там толковали про авантюрьеру, выдававшую себя за дочь покойной государыни Елизаветы Петровны? Поди знай, до чего бы доигралась, кабы Алехан Орлов не похитил и не вывез в Россию. Говорить о ней в свете не принято, однако сию историю еще помнят и порой обсуждают — без посторонних ушей…

Гриша, видать, имел темное понятие о собственной сестрице. Жаль бедняжку, жаль… Сколько тех авантюрьер гибнет в нищете, перейдя несчетное количество раз из рук в руки?..

Совсем уж мрачные картины представились Андрею — без малейших на то оснований. Он плохо знал Машу — да и как узнать, когда при их последних встречах она была изумительно благонравна, охраняема нянькой, какими-то пожилыми родственницами и, разумеется, матерью? Именно такие, береженые и лелеянные, умеющие сказать кавалеру только «да» и «нет», да еще «как будет угодно батюшке с матушкой», носят в душе нелепые, но страстные влюбленности, а потом бегут зимней ночью с каким-нибудь армейским поручиком, захмелев от его поцелуев. И хорошо еще, коли под венец.

Отчего внутренний человек Андрея нагнетал недовольство Машей? Что-то ему сильно не нравилось — и даже не теперь, а в будущем. Что-то этакое он предвидел — словно Божью волю, которая хоть и непонятна, хоть и пугает, а воспротивиться — не смей. И Андрей заранее переживал и злость, и тревогу, и все, чем повеяло из того непонятного будущего. Переживал — чтобы они, единожды прочувствованные до конца, более не путались в ногах?..

Снаружи послышались голоса. Андрей вскочил, услышал шаги, шуршание, дверной скрип и стук. Это были обычные звуки, но прозвучал и необычный — какое-то шипение, будто ртом втягивали воздух. Еремей и Фофаня вошли, Валер остался в сенях.

— Ну что, как она? — нетерпеливо спросил Андрей. — Нашли, где ее прячут?

— Нашли-то нашли, — отвечал дядька. — Сам Бог тебя надоумил погнать нас сегодня в Гатчину, сударик мой, сам Бог!

— Моими молитвами, — со скромной гордостью добавил Фофаня.

— Точно, — согласился Еремей. — И что меня отправил, невзирая на мое ворчание, — тоже особая Божья милость!

— Да, да! — восторженно подтвердил Фофаня.

Андрей слушал и ничего не понимал. Еремей говорил загадками, но в голосе было какое-то особенное торжество.

— Так вот, баринок мой любезный, Гатчина покамест невелика, обойти ее нетрудно. Фофаня бабам вопросы делал. Ох, и горазд же врать! Матрену свою Никитишну из сундука вынул! И так-то жалостно говорил — бабы чуть не ревели. Уехала, сказывал, Матрена Никитишна с дочкой, бросила мужа своего венчанного, обобрала, невесть за что наказала! Так за Матрену Никитишну душа не болит, а доченьку, единое отецкое дитя, жалко — втравит ее матушка во всякие пакости. Я сам, слушаючи, эту сатану Матрену возненавидел!

— Что там у нас в сенях? — спросил Андрей.

— Погоди, баринок мой распрекрасный, все по порядку. И вот — словно какой ангел нас вел, вел от бабы к бабе и привел. Доложили нам, в котором доме девица поселилась и на улицу почитай что не выходит. И прозвание «Решетников» вспомнили. Явились мы к тому дому. Сколько-то вокруг околачивались. Фофаня вызвался в дом войти — его не впустили. Пришел, доложил — там, сдается, пьют. И тут вдругорядь ангел подсказал — пусть же выпьют побольше, одуреют, глядишь, и впустят бедного Фофаню. А что соврать — сам догадается, на это дело он мастер. Стемнело, мы потихоньку дозором ходим.

— А я акафист Богородице тихонько читаю, — вставил Фофаня.

— Да, — подтвердил Еремей. — Кто бы думать мог, что воровская молитва тоже до нее долетит?

Дверь опять скрипнула, из сеней вошли двое. Шаги Валера Андрей прекрасно знал: этот дородный господин, видать, в детстве имел хорошего танцевального учителя и двигался легко, другие шаги были странные, шаркающие.

— И тут в доме крик поднялся. То есть шум, вопли, грохот. И дверь отворяется, и с крылечка персона сбегает, какая — не понять, и за ней другая, и хватает, и повалить в снег хочет. А темно же, только и света, что из окошка, и тот — мимо. И вдруг я вижу — да это ж она, Машенька! Ну, тут мы с господином Валером и засучили рукава! Этого сукина сына с девушки сняли, я его по уху съездил… Для вразумления! — объяснил Еремей. — А она-то подхватилась — и бежать… Я кричу — стой, Маша, стой, сударыня, свои мы! Я господина Соломина дядька, сколько раз у вас в доме бывал! И тоже за ней! А она-то с перепугу, откуда и силы взялись… как листок осенний по ветру, летела… А мы — за ней… А она-то, бедняжка, чуть не босиком по снегу, и все молча, молча… Ну, поймали. Я ей говорю — да признай же меня, сударыня, да опомнись же! А она ничего не разумеет. Ну, думаем, рассудок потеряла! Потом спрашивает: ты дядя Еремей? Да, говорю, да! И тут — как заплачет… Ну, мы ее в охапку да в возок…