Валер из любезности делал вопросы о воде и о соли, Андрей молчал. Ароматы были теперь той зацепочкой, от которой натягивалась нить, и уже той нитью вытаскивались, как бы лесой из воды, воспоминания. Вот он маленький, за руку с теткой, в храме, и храм виден, как живой, и огоньки свечек — каждый в рудо-желтом дрожащем круге, а вот он уже за руку с Еремеем, и Еремей ведет по заснеженному двору — кататься на самодельных санках, да долго, долго, пока все не промокнет, и валяные сапожки, и шерстяные чулки, но это ничего — лишь бы подольше без теток, а вот опять пахнет воском, ладаном и сладкими духами — это пришли в храм с Катенькой, когда Андрей, выйдя из гвардии, должен был ехать к своему мушкетерскому полку…

Тепло навеяло сладкую полудрему, и Катенька явилась в ней уже не болезненным воспоминанием, а тихим и нежным, словно бы говоря: «А я тебя и там люблю, я тебя не оставлю…» Это случилось впервые после ее смерти — и Андрей, глядя ей в глаза, произносил беззвучно: «Милая моя, не уходи, побудь еще, это ведь счастье и Божья милость — видеть тебя, всего лишь видеть…»

Валер поднес палец к губам, давая знать вдовой попадье, что сидящий у печки гость заснул. Она испуганно замолчала…

Потом пришла Авдотья. Ей удалось пробраться в дом и даже увидеть наедине Гиацинту.

— Велено передать — старуха сделала глухое ухо, ты ей про Фому, она тебе про Ерему, — доложила Авдотья. — Дитятко чуть не плачет, и еще велено передать — как все эти поналетевшие вороны разлетаться начнут, она в церковь отпросится, там бы ее и ждали, в Казанском.

— Вороны — это родня, — объяснил Андрею Валер. — Покойник на Элизе женился третьим браком, так вообрази, Соломин, сколько там всяких теток и престарелых кузин. Для них большего праздника нет, как свеженький покойник. То-то Элиза от них у гроба пакостей наслушается. Ну да ничего, все самое гадкое позади. Теперь поженимся.

— Скажешь ли Гиацинте правду? — спросил Андрей.

— Ох, вот это — сущая беда… Авдотья Ивановна, когда, по-твоему, вся эта родственная шайка разбежится?

— А к обеду, — бодро отвечала бывшая нянька. — Настенька моя, умница, обед стряпать не велела. Как поймут, что тут их не покормят, так и поскачут по домам.

— Тогда, значит, и Гиацинту в храме ждать, — решил Валер. — Чем бы нам, Соломин, до той норы себя занять?

— Поедем к мнимому немцу, потолкуем о моем лечении. А то я за всеми этими хлопотами о докторе-то и забыл.

* * *

Граве они изловили на крыльце, он собрался навестить больную.

— Господин доктор, обстоятельства мои переменились, я внезапно разбогател, — сказал Андрей по-немецки, для прохожих. Думаю, что смогу оплатить самое дорогое лечение.

Граве хоть и придавал себе сухой и высокомерный вид, однако ж любопытство и у него имелось, не только научное, но и простое.

— Я могу вам уделить полчаса, сударь, — сказал он.

В кабинете имелся большой диван, на который Граве часто укладывал для осмотра своих пациентов. Валер после бессонной ночи мечтал именно о таком диване. Граве обнаружил это после короткой беседы с Андреем.

— Товарищ ваш спит, — сказал доктор.

— Этой ночью товарищ мой спас от насильников девушку, которая может опознать по крайней мере одного из вымогателей, — ответил Андрей. — Вы не верите, что я смогу их найти и разоблачить, однако я чувствую — Господь мне помогает, — он имел в виду семь фунтов золотых империалов.

— Это удивительно.

— Что ж удивительного? Господь всегда на стороне справедливости.

— А то, что Божьим попущением вы лишились зрения?

— И это также часть Его замысла — сила Его совершается в немощи… — тут Андрей осекся. — Послушайте, Граве, вы ведь все еще православный?

— А кем же мне еще быть? — буркнул Граве.

— И что — ходите на службы, исповедуетесь, причащаетесь?

— Господин Соломин, вы шутить изволите? Да ежели меня увидят в церкви принимающим причастие — конец моей карьере. Только попрошу без нравоучений, и так тошно…

— Мало ли немцев переходят в…

— И слушать не желаю. Потом, когда-нибудь потом, когда добьюсь истинного успеха. Не раньше.

— Послушайте, мне в голову пришла мудрая мысль! — Андрей даже развеселился. — Что подумают ваши светские знакомцы, если увидят вас в церкви со мной? С человеком, у которого на глазах черная повязка?

— А черт их знает, что они подумают… — тут Граве явно заинтересовался предложением. — Ну, пожалуй, что я по просьбе пациента сопровождаю его…

— Мне Господь деньги послал, я должен в ответ и для Него хоть что-то совершить. Давайте я вас в храм Божий приведу, хоть часть службы отстоите? Заберемся в дальний угол, в тень… И вам зачтется, и мне.

— Бывают ли дневные службы?

— Я не уверен. Но днем в Казанском или крестят, или венчают, или отпевают, а это — тоже богослужение. К тому же вы вполне можете оказаться гостем на венчании, к примеру…

Отчего Андрею вдруг втемяшилось в голову заново воцерковить блудного доктора? Видимо, это Андреево упрямство требовало своего — надобно переупрямить Граве, да и только. Но была в данной затее и более благородная подкладка: привязать доктора к розыску вымогателей. Он думал, что отделался двумя столбиками монет в бумажках, ан нет же! Граве может быть и иным полезен. Доктор ведь так и не сообщил, какие богатые свадьбы назревают в столице. Идея отвести его в церковь родилась мгновенно и была необязательна — с тем же успехом Андрей мог его потащить на Смоленское кладбище или в Большой Каменный слушать оперу.

Видимо, Василий Турищев, натянувший на свою тверскую физиономию немецкую мину, все же ощущал душевное неудобство из-за своего временного отхода от веры. Он читал вольнодумных философов, как все образованное общество, мог в беседе прикинуться атеистом, но правила, которые вложили ему в голову в детстве и отрочестве, не умерли — просто он от них до поры успешно отмахивался. Страх быть разоблаченным оказался сильнее — и Андрей ощущал присутствие этого страха в виде невнятного запаха. Безымянных запахов в кабинете доктора было довольно, но все они имели медицинский смысл, этот же и не ноздрями улавливался, а еще как-то.

Сам Андрей знал, что такое страх, как всякий мужчина, пришедший с войны. Те, что не знали, — так на той войне и остались. Знал он также, какое нужно усилие, чтобы выйти с обнаженной шпагой перед колонной своих мушкетеров, в виду у неприятеля. Чтобы Граве отринул смирение и помог найти вымогателей, он должен был вырастить в своей душе из макового зернышка целый куст доблести. Вот если бы только закинуть ему в душу это самое зернышко!

Граве приказал Эрнесту сварить крепкий кофей. К больной даме он уже безнадежно опоздал — и послал ей лживую записку о мнимой хворобе. Выпив кофея с настоящим немецким вишневым штруделем (кухня у доктора, была, разумеется, заведена на немецкий лад), Граве с Эрнестом разбудили Валера, для которого нарочно оставили и чашку кофея, и кусок штруделя. Потом втроем они поехали в Казанский собор.