Но никто меня не слушал. Они были очень заняты тем, что глазели на троицу и вовсю старались телепатировать неодобрение. Кэт вытянула к ним шею, расправила плечи и выпучила глаза в духе уличного театра. Мало того что эти трое капиталисты, но обсуждать подобное ремесло на публике, средь бела дня, голосами, от которых трясутся кофейные чашки?

— В общем, музей открывается в десять! — Я начал вставать.

— Вы здесь в отпуске? — поинтересовался голландец, не в силах больше игнорировать пристальные взгляды.

— Всего на два дня, к сожалению, — сказал я вполне нейтрально, как мне показалось. — Идемте же. Нам еще нужно выписаться из отеля.

В эту секунду Алби с шумом отодвинул стул, поднялся и крепко оперся обеими руками о соседний столик.

— Туалетная комната вон там, — произнес он непривычно четко.

Американец расправил плечи:

— А зачем нам туалетная комната, сынок?

— Чтобы отмыться от всей этой крови, — ответил Алби, и сразу произошло несколько событий, причем не все из них ясно отпечатались у меня в мозгу.

Помню, что американец положил одну руку на затылок Алби и принялся тыкать его лицо в свою раскрытую ладонь, приговаривая: «Где? Покажи мне хоть каплю, сынок! Где?» Я увидел, что Конни повисла на руке американца, обзывая его засранцем и пытаясь отвести его руку в сторону, чашка с кофе пролилась, голландец сердито ткнул в меня пальцем — не лезьте не в свои дела! — официант быстро пересек зал, сначала он забавлялся, но потом ему было уже не до смеха, огромный русский хохотал над всем этим, но только пока Кэт тоже не подключилась к действию: поднявшись, она взяла стакан с апельсиновым соком и вылила на брошюру, потом еще один и еще один, сок сначала образовал лужу на гладких страницах, после чего обрушился водопадом на колени русского, тот вскочил, и оказалось, что он настоящий громила, словно в немой комедии, тут Кэт принялась хохотать, по-театральному кудахча, совершенно невыносимо, что заставило русского обозвать ее глупой сучкой, глупой сумасшедшей сучкой, отчего она только больше зашлась смехом.

По крайней мере, это то, что я помню. Не было никакой потасовки, не было ударов, просто руки тянулись со всех сторон схватить кого-нибудь, шел обмен колкостями и насмешками, бессмысленный и крайне безобразный, как мне казалось. Что касается моего поведения, я намеревался исполнить роль миротворца, распутывал руки и призывал к спокойствию. Я действительно хотел сгладить ситуацию и в какой-то момент обхватил Алби руками и придержал, оттаскивая назад, но случайно тем самым позволил американцу ткнуть его в плечо — не сильно, так, легкий уничижительный толчок. Я крепко держал Алби, оттаскивая его от стола, стараясь разделить воюющие стороны и продолжить день согласно плану, который я разработал для своей семьи. Как я уже говорил, все это произошло как в тумане. Однако одно неоспоримо, потому что запомнилось всем: в какой-то момент я оттащил Алби, произнеся при этом: «Я бы хотел извиниться за своего сына».

Алби не пошел в Музей Ван Гога. Конни тоже не хотела идти — такой мрачной и злой она была в то утро, крутила педали велосипеда, низко опустив голову от ярости, едва удосуживаясь подавать рукой сигналы.

Мы стояли перед «Подсолнухами», одной из нескольких копий, созданных Ван Гогом, и я вспомнил репродукцию, которая когда-то висела на моей стене.

— Помнишь? В балхемской квартире? Я купил ее специально, чтобы произвести на тебя впечатление.

Но она была не в том настроении, чтобы предаваться ностальгии, и все мои другие наблюдения о густоте краски на холсте и богатой палитре цветов не пробили брешь в непроницаемой оболочке ее презрения. Она настолько злилась, что даже не купила открытки. Вот вам и успокаивающая сила великого искусства.

Разумеется, ее прорвало, как только мы вышли из музея.

— Знаешь, что тебе следовало бы сделать? Когда тот тип набросился на Алби? Тебе следовало дать ему в нос, а не удерживать Алби, чтобы тот мог ударить его.

— Он не ударял — чуть-чуть толкнул.

— Без разницы.

— Алби начал первым! Он был несносен, выпендривался.

— Без разницы, Дуглас.

— Думаешь, это помогло бы? Да тот тип одним ударом уложил бы меня на пол! Разве помогло бы в той ситуации, если бы меня избили на глазах у всех? Ты это предпочла бы?

— Да! Да, тот человек сломал бы тебе нос и разбил губу, и мне захотелось бы поцеловать тебя, Дуглас, потому что ты защищал сына! Вместо этого ты, глупо улыбаясь, лепечешь: «Мы чудесно проводим здесь время, всего два дня, к сожалению».

— Дурацкий аргумент! Боже правый, тебе что, девять лет? Ну да, они производят оружие! Ты не считаешь, что нам необходимо оружие? Для полиции, армии? Ты не считаешь, что кто-то должен его производить? Так ведут себя в начальной школе — громогласно бранят людей, занимающихся законным бизнесом, даже если ты его не одобряешь…

— Дуглас, у тебя невероятная способность не видеть главного. Выслушай меня хоть раз. Спор не имеет значения. Дело здесь в другом. Алби мог поступить наивно, смешно или высокопарно, но ты извинился. Ты сказал, что тебе стыдно за него. Ты принял сторону банды торговцев оружием! Чертовы ублюдки, торговцы оружием против твоего сына — нашего сына, — поэтому ты поступил неправильно, ведь в драке надо становиться на сторону тех, кого любишь. Так заведено.

Я впервые почувствовал, что сын от меня ускользает — ему тогда было лет девять или десять, — когда он начал вырывать руку из моей железной хватки, и именно тогда я неожиданно для себя полюбил фантазировать. Понимаю, это похоже на извращение, но в то время я надеялся на какой-нибудь несчастный случай, почти катастрофу, чтобы я мог проявить героизм, как требовали того обстоятельства, и доказать силу своей преданности.

В Национальном парке Эверглейдс во Флориде Алби кусает змея, забравшаяся к нему в ботинок, а я отсасываю яд из его грязной пятки. Во время похода в Сноудонии внезапно начинается буря, Алби поскальзывается и ломает лодыжку, а я несу его сквозь туман и дождь в безопасное место. Огромная волна смывает Алби с мола Кобб в Лайм-Реджисе, и я, ни секунды не колеблясь, даже не думая о том, чтобы вынуть из кармана ключи, мобильник и оставить их где-нибудь в сухом месте, кидаюсь в ревущий прибой, ныряю, снова ныряю в серые воды, пока не нахожу его, и несу на берег. Выясняется, что Алби нужна почка. Моя почка прекрасно подходит — пожалуйста, будьте любезны. Возьмите обе! Если бы когда-нибудь он оказался в опасности, я нисколько не сомневаюсь в моей инстинктивной смелости и преданности.

Тем не менее в маленьком зале для завтраков в одном амстердамском отеле…

Я извинюсь — вот что я сделаю. Отведу его куда-нибудь в тихое место и объясню, что был усталым, так как накануне не спал всю ночь, скажу, что, как наверняка он заметил, между мной и его матерью напряженные отношения, а следовательно, я постоянно на взводе, и все же я его очень люблю. Так почему мы не можем теперь двигаться дальше, в буквальном и переносном смысле слова? Поезд в Мюнхен отходит через два часа, а через два дня мы будем в Италии.