На мою дружбу с Беркли бросало тень то обстоятельство, что Джама, его молодой слуга-сомалиец, принадлежал к племени, воевавшему с племенем Фараха. Любого, кто знаком с клановыми распрями сомалийцев, испугали бы полные ненависти взгляды сынов пустыни, которые эти двое бросали друг на друга, пока обслуживали за столом нас с Беркли. По вечерам мы обсуждали, как правильнее поступить, если, выйдя поутру из дому, мы найдем остывшие трупы Фараха и Джамы с кинжалами в груди. Подобная вражда грозила возобладать над страхом и здравым смыслом, и единственное, что оберегало их от кровопролития, — это привязанность ко мне и к Беркли.

— Я опасаюсь говорить Джаме, что передумал и не отправлюсь на сей раз в Элдорет, где проживает молодая особа, в которую он влюблен, — сообщал мне Беркли. — Ведь в таком случае из его сердца уйдет любовь ко мне, и он не соизволит даже почистить мою одежду, а сразу пойдет и убьет Фараха.

Однако сердце Джамы так никогда и не покинула любовь к Беркли. Он долго служил ему, и Беркли часто о нем заговаривал. Как-то раз он рассказал мне, как однажды, поспорив с Джамой по вопросу, по которому тот считал себя правым, потерял терпение и ударил сомалийца.

— И тогда, дорогая — можете вы это себе представить? — я получил сдачи прямо в физиономию.

— Как так? — удивилась я.

— А вот так, — скромно ответствовал Беркли. — Ничего страшного. В конце концов, он моложе меня на двадцать лет.

Инцидент никак не сказался на отношениях между хозяином и слугой. Джама вел себя с Беркли спокойно и немного снисходительно, как обычно ведут себя с хозяевами все слуги-сомалийцы. После смерти Беркли Джама не пожелал остаться в Кении и вернулся в Сомали.

Беркли испытывал пламенную и неутоленную любовь к морю. Любимой его фантазией было, чтобы мы с ним, разбогатев, купили лодку-дау и поплыли торговать в Ламу, Момбасу и Занзибар. Планы были подробнейшими, команда под рукой, только мы так и не разбогатели.

Усталость или недомогание обязательно возвращали Беркли к мыслям о море. Он проклинал себя за глупость: как можно было прожить всю жизнь вдали от соленой воды? В таком настроении он не жалел для себя бранных эпитетов. Однажды, когда я готовилась к очередной поездке в Европу, он пребывал как раз в таком настроении, поэтому я пообещала привезти ему два корабельных фонаря, с правого борта и с левого, чтобы повесить их у входа в мой дом.

— Это было бы отлично, — сказал он. — С фонарями дом будет похож на корабль. Только надо, чтобы они до этого поплавали по морю.

В Копенгагене я пошла в моряцкий магазинчик у старого канала и купила два больших тяжелых корабельных фонаря, много лет плававших на корабле по Балтийскому морю. Мы повесили фонари по обе стороны от двери. Дверь выходила на восток, и мы радовались, что это — самое правильное место: они будут освещать путь Земле, несущейся по Вселенной, предотвращая столкновения.

Фонари оказывали на Беркли успокаивающее действие. Он часто приезжал ко мне поздним вечером, причем несся на большой скорости, однако при виде горящих фонарей постепенно сбавлял ход, чтобы эти две звезды, красная и зеленая, высветили в его душе картины прошлого, когда он плавал по волнам, и помогли представить, что он действительно приближается к кораблю, тихо покачивающемуся на темной воде. Мы разработали целую систему сигнализации, меняя расположение фонарей или снимая один из них, чтобы Беркли еще из лесу видел, в каком настроении пребывает хозяйка дома и что за ужин его ожидает.

Беркли, как его брат Гелбрейт Коул и шурин лорд Деламер, был одним из первых поселенцев, пионером колонии, близким другом маасаи, которые в те времена доминировали в стране. Он знал их еще до того, как европейская цивилизация, которую они в глубине души ненавидели пуще всего на свете, пустила здесь свои корни, до того, как их вынудили уйти с северных земель. Он мог беседовать с ними о былых временах на их родном языке. Всякий раз, когда Беркли гостил на ферме, маасаи переправлялись через реку, чтобы с ним повидаться. Старые вожди обсуждали с ним свои насущные беды и смеялись над его шутками; казалось, что это хохочут крепкие валуны.

Благодаря дружбе Беркли с маасаи на ферме состоялась однажды впечатляющая церемония.

Когда до маасаи долетела весть о разразившейся Великой войне, кровь воинственного племени закипела. Им уже представлялись грандиозные баталии с резней, они видели возвращение своей былой славы. В первые месяцы войны мне довелось проводить через резервацию маасаи три запряженных волами фургона с припасами для английского правительства; со мной были при этом только чернокожие и сомалийцы. Повсюду мне навстречу выбегали люди, с сияющими глазами засыпавшие меня сотнями вопросов про войну и про германцев — правда ли, что они появляются с неба? Им до одури хотелось смертельных опасностей. По ночам молодые воины в полной боевой раскраске роились вокруг моей палатки, потрясая копьями и мечами; иногда, желая показать, чего они на самом деле стоят, они издавали короткое рычание, на манер львиного. У них не было ни малейших сомнений, что им позволят сражаться.

Однако английское правительство сочло неразумным позволять маасаи воевать с белыми, пускай даже с немцами, и запретило им сражаться, перечеркнув все их надежды. Кикуйю допускались до «военных действий» в роли носильщиков, маасаи же вообще не дозволили брать в руки оружие. Только в 1918 году, когда для всех африканцев в колонии была введена воинская повинность, власти решили не обходить и маасаи. В Нарок было послано под командованием английского офицера подразделение с задачей забрать в солдаты три сотни моранов. Но к этому времени маасаи расхотелось воевать, и они отказались призываться. Мораны попрятались в лесах и в зарослях кустарника. Преследуя их, солдаты однажды по ошибке обстреляли деревню, убив двух старух.

Спустя два дня в резервации маасаи вспыхнул бунт: мораны рассыпались по стране, убивая торговцев-индусов и сжигая их фактории; в общей сложности было уничтожено более пятидесяти лавок. Сложилась серьезная ситуация, которую властям не хотелось усугублять. На переговоры с маасаи был отправлен лорд Деламер, которому удалось добиться компромисса. Маасаи разрешили самим отобрать триста призывников, а за погромы в резервации на них был наложен штраф. Призывников племя так и не выставило, однако к тому времени подоспело подписание Перемирия, и вопрос был исчерпан сам собой.

Во время всех этих событий кое-кто из крупных маасайских вождей сослужил английским военным полезную службу, посылая молодежь следить за передвижениями немцев в резервации и на границе. Когда война окончилась, власти решили отблагодарить отличившихся. В Англии начеканили медалей, которыми намечалось наградить маасаи; дюжину из этих медалей было поручено вручать Беркли, хорошо знавшему маасаи и их язык.

Поскольку моя ферма граничила с резервацией маасаи, Беркли попросил у меня разрешения организовать церемонию вручения на моей территории. Все это мероприятие заставляло его нервничать, он признавался, что не понимает толком, что от него требуется. Как-то в воскресенье мы вдвоем заехали в заповедник и передали через рядовых маасаи вождям, что в такой-то день на ферме намечен сбор.