– Желание выразить вам лично признательность за спасение моей невесты, – как истинный дипломат, ответил Герера.

– Мы, подданные российской короны, всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам и соседям. Мне доложили, что с вашей невестой, сеньор, все в порядке…

– Да, благодарю вас… Именно ваши люди нашли ее в горах. Я считаю своим долгом просить вас о поощрении офицера, руководившего ими. Его зовут…

– Лейтенант Завалишин…

– Да. Он проявил себя самым лучшим образом…

От Лазарева не укрылось, что о человеке, спасшем его невесту, испанец говорит без особого вдохновения.

– Увы, сие не в моей власти, сеньор, – сказал Михаил Петрович.

– Как это? – искренне удивился Герера.

– Лейтенант более не мой подчиненный. Он вынужден был убыть в Россию по срочному делу, и вряд ли мы с ним сможем увидеться ранее, чем через полгода.

Эта новость, похоже, не вызвала у гостя огорчения.

– Очень жаль… – пробормотал он, чтобы скрыть удовольствие. «Кажется, Завалишин вовсе не вызывает у сеньора симпатий…» – признавая в Герере союзника в этом вопросе, отметил про себя Михаил Петрович. Испанец ему все больше нравился.

– Если, конечно, вам будет угодно, сеньор, – сказал Лазарев, сделав порядочный глоток рому, – я сообщу об отличии упомянутого офицера в Морское министерство и походатайствую о награде…

– Буду вам премного обязан, сеньор капитан, – Герера приложил руку к сердцу и улыбнулся, но весь его вид говорил, что ему нет дела, будет ли награжден Завалишин.

Расстались Лазарев и Герера как старые приятели.

Когда гичка с полковником отошла от «Крейсера», Лазарев долго смотрел ей вслед, прикидывая, зачем все-таки приезжал комиссар хунты. Так и не найдя ответа, капитан второго ранга пожал плечами и по приглашению офицеров отправился в кают-компанию, где по заведенной с начала вояжа традиции в эти часы устраивалось чаепитие.

5

Утверждают, что женщины запоминают день своей свадьбы лучше, чем мужчины. Весь, до мельчайших подробностей. И часто возвращаются к нему потом мысленно, невзирая на то, как сложится семейная жизнь. Но в одном случае все, что произошло в день бракосочетания, воспринимается как доброе предзнаменование, в другом – как злое пророчество.

В отличие от общепринятого мнения, Мария Меркадо почти ничего не запомнила о первой половине своей свадебной церемонии с Гомесом Герерой. Зато все, что случилось во второй, навеки врезалось ей в память.

Надо сказать, обычной предсвадебной суматохи – с долгими тщательными приготовлениями, с примеркой пошитых к этому дню нарядов, рассылкой приглашений гостям по заранее составленному списку – у Гомеса и Марии не было. По настоянию жениха свадьбу назначили на первое воскресенье после того, как Мария была спасена от похитителей.

Накануне молодые исповедовались и причастились у падре Альтамиро, весьма кстати заехавшего в президию. Духовник Меркадо – падре Аморос – заболел, да и ехать к нему в миссию было далеко. Против поездки возражал Герера.

– В горестные дни нужна твердость, а в радостные – осторожность, – припомнил он в подтверждение своих слов старую испанскую мудрость. – Церемонию будем проводить в президии Сан-Франциско, и сразу после этого мы отправимся в Монтерей.

Мария, непривычно покорная, не возражала жениху.

Меры предосторожности в день свадьбы, опять же по настоянию Гереры, были предприняты самые серьезные: усилили охрану у ворот, всех входящих в президию индейцев и метисов обыскивали. Сам Герера появился в храме в глухом, застегнутом под самую шею мундире, при палаше и двух пистолетах за поясом.

«Будто на войну собрался…» – безразлично окинув его взглядом, подумала Мария. Она была одета в платье, которое когда-то шилось для ее кузины Марии Консепсьон, когда та еще верила в возвращение дона Николаса. «Дурная примета выходить замуж в чужом несчастливом наряде, – промелькнула у Марии Меркадо мысль. – Ну и пусть: если рядом не дон Деметрио, а Герера, стоит ли огорчаться по поводу платья? Да и шить другое нет времени».

От той Марии-Марипосы, которая еще недавно радовалась всему и всем, не осталось и следа. Девушка разом повзрослела. Даже внешний облик ее изменился. Черты лица обозначились резче, взгляд углубился, сделался печальней и строже. Но это придавало ее красоте новую притягательность. Мария то и дело ловила на себе восторженные взгляды мужчин, от простых солдат до кузена Луиса.

– Ты стала еще прекрасней, Мария… – сказал кузен, увидев сестру в свадебном наряде.

«Зачем мне эта красота? Зачем эта свадьба?» – подумала она, оставшись одна в комнате и разглядывая себя в зеркало.

И хотя мудрые люди утверждают, что, пока женщина смотрит на свое отражение, она не может быть до конца несчастной, самой Марии в этот момент так не казалось.

Именно потому, что Мария ощутила себя отвергнутой доном Деметрио, униженной и никому не нужной, она и не стала возражать против скоропалительной свадьбы. Разве можно осуждать ее за это? Вообразите себя на месте сеньориты. Вы – любимы, ваш избранник оказывает вам недвусмысленные знаки внимания, и вдруг иллюзия рассеивается, как мираж. Избранник уезжает, не оставляя надежд на новую встречу, да еще и заявляет, что у него в жизни есть какие-то дела поважнее любви… Женщина может простить любимому человеку многое: грубость и даже повышенное внимание к другой женщине. Но если мужчина предпочитает ей что-то непонятное, если он отвергает ее страсть, прикрываясь словами о высоком предназначении, этого женщина – особенно если она испанка – никогда не поймет и не простит.

«Я выйду за Гереру! – решила Меркадо. – Не хочу быть соломенной вдовой, как Мария Аргуэлло. Гомес, по крайней мере, любит меня. А там посмотрим, может быть, и я полюблю его…»

И все же, несмотря на собственное решение, на душе у Марии было неспокойно. Пропал аппетит, все валилось из рук…

Все, что происходило перед алтарем, Мария запомнила смутно. Падре Альтамиро в праздничном облачении задавал ей и Гомесу какие-то вопросы. Герере постоянно приходилось подсказывать ей, что надо говорить в ответ. Потом он надел ей на левую руку кольцо – серебряное, с большим зеленым камнем. «Esmeralda», – отозвалось в памяти Марии, когда Герера уже по-хозяйски властно и крепко поцеловал ее в холодные губы. Слезы потекли по ее щекам.

– Она плачет от счастья… – донесся до нее чей-то громкий шепот, и тут сеньорите, нет, уже сеньоре Марии стало по-настоящему страшно: «Что я наделала? Я же не люблю его!»

Вокруг аплодировали и желали счастья молодым. Несмотря на то, что торжество держалось в тайне и никого на него не приглашали, гостей съехалось довольно много. В Верхней Калифорнии, как в большой ранчерии, известия о таких событиях распространяются молниеносно. Сквозь плотный коридор Герера повел Марию к выходу из храма.

Площадь перед собором была полна народу. От мундиров и кирас рейтар, цветных пончо ранчеро и белесых тильм пеонов рябило в глазах. Как только Герера и Мария появились на крыльце, громыхнула пушка и ударил колокол, раздались приветственные крики, кто-то кинул под ноги молодым цветы. Молодые супруги успели спуститься со ступеней и пройти несколько шагов по площади, и тут Герера покачнулся. Мария увидела, что он стал неестественно оседать. Не успей она подхватить мужа, он неизбежно разбил бы себе голову. Мария опустилась на колени, обхватила Гомеса за плечи, как ребенка. Он захрипел, на губах выступила кровь.