В последнее время командир «Крейсера» часто возвращался мыслями к лейтенанту, который отправился в Россию по странному вызову из императорской канцелярии. Лазарев не мог понять, для чего юнец понадобился государю императору. Не то чтобы капитан второго ранга остерегался, что вызов каким-то боком связан с ним самим или с находящимся у него в подчинении фрегатом, но червячок в душе все-таки шевелился. Конечно, Лазарев не боялся, что отзыв никому не известного обер-офицера может испортить его репутацию. Ну и что из того, что Завалишин нечаянно увидел то, чего ему не надо было видеть? Не докажешь – значит, к делу не пришьешь. Да и не станет лейтенант об этом распространяться. Насколько Лазарев успел узнать Завалишина, тот придерживается неписаного флотского закона: не говорить худо ни о корабле, на котором служишь, ни о сослуживцах, ибо любой надевший флотский мундир принадлежит флоту и кают-компании, с присущей ей корпоративной честью.

Куда больше тревожило командира фрегата, что Завалишин вел какие-то переговоры с иностранцами. Мало того, что он не имел на то никаких полномочий и поступал вопреки уставу! Лазареву стало известно и содержание бесед. И хотя лейтенант прикрывался в них верноподданническими лозунгами, но слишком уж часто мелькали в его речи слова «свобода», «благоденствие», «политика»…

По строгому разумению Михаила Петровича, вести такие разговоры офицер права не имеет. Политика – дело государственных мужей. А моряк должен умело управлять кораблем, совершать плавания, делать открытия и сторониться того, что напрямую с его службой не связано.

Правда, сам Лазарев однажды попытался ввязаться в управление делами российско-американских колоний. Это случилось во время его первого кругосветного вояжа на корабле «Суворов». Но попытка диктовать свои правила главному правителю Баранову чуть было не закончилась катастрофой. Тот приказал палить по кораблю из пушек, если Лазарев не прикажет тотчас сниматься с якоря.

Тогда, будучи совсем молодым человеком, Михаил Петрович отступил и, более того, дал себе зарок больше политикой не заниматься. А вот Завалишин, как доложили командиру, только этим и грезит. Не приведи Господь, окажется сей новоиспеченный реформатор замешан в какой-нибудь авантюре или тайном обществе! Тогда наверняка спросят: «А куда смотрел командир?» Тут не ходи к гадалке, сразу отыщутся недоброжелатели. В Главном морском штабе и в министерстве скажут: «Недоглядел!» Вот тогда на карьере точно можно будет поставить крест. Завалишину что? Он – сын полного генерала, у которого вся столица – друзья и родственники. Не пропадет в любом случае! А у Михаила Петровича вся опора – старик отец, небогатый владимирский помещик, да два брата – такие же, как он сам, служилые люди, верой и правдой добывающие чины и ордена.

Лазарев скосил глаза на свой эполет с тонкой штаб-офицерской бахромой, задумался опять о Завалишине: «Сей офицер, конечно, не бездарен. Математик и астроном. Но куда более потребны российскому флоту практики, могущие все сделать своими руками. Флот именно такими и держится. А теоретики разных мастей однажды уже чуть не довели флот до ручки: это ж надо додуматься – предложить государю продать все корабли Англии: дескать, у России сухопутных проблем хватает… Слава Богу, до продажи дело не дошло, а ведь могло, могло…»

Михаил Петрович поднялся с кресла, перекрестился на икону Николая-Угодника и, надев офицерскую фуражку, введенную уже лет десять назад, но до сих пор не сумевшую до конца вытеснить традиционную треуголку, вышел из каюты. Минуя кают-компанию, он прошел на верхнюю палубу.

Там по привычке, укоренившейся в нем еще со службы в королевском флоте Великобритании, Лазарев первым делом кинул взгляд на небо, по которому были разметаны перистые облака, напоминающие головные уборы индейских старшин, – точный признак сильных и холодных ветров.

Подошел вахтенный офицер – мичман Нахимов, вскинул руку к козырьку и доложил:

– Михаил Петрович, с берега сигналят, что комиссар калифорнийской хунты полковник Герера просит вашего разрешения для визита на корабль…

– Полковник Герера… Ах, да, нас представляли друг другу в президии Сан-Франциско. Никак не научусь запоминать эти гишпанские имена… – Лазарев, сердясь сам на себя, нахмурил кустистые брови. – Велите, Павел Степанович, передать гишпанцам мое согласие да вышлите за полковником гичку. И не сочтите за труд, скажите мичману Бутеневу, дабы встретил полковника по всей форме и препроводил на фрегат.

– Будет исполнено, Михаил Петрович! – Нахимов всем своим видом являл образец дисциплины. Лазарев давно заметил эту способность мичмана, при всей неуклюжести его фигуры, вытягиваться во фрунт и «есть» глазами начальство. Михаил Петрович любил таких службистов. К тому же мичман и в морском деле соображал отменно. «Хороший моряк из него выйдет», – подумал Лазарев, вспомнив свою оценку Нахимова, данную ему в одном из донесений в министерство: «…чист душой и любит море».

– Да, еще, Павел Степанович, будьте добры посмотреть, все ли на фрегате соответствует инструкции – перед иностранцем лицом в грязь ударять не годится…

Лазарев собственноручно составил упомянутую инструкцию для вахтенных начальников, положения которой требовал знать назубок. Он и сам с удовольствием цитировал отдельные параграфы. Скажем, такой: «Господину вахтенному лейтенанту предписывается наблюдать, чтобы верхняя палуба была как можно чиста и на рострах все порядочно уложено, снасти были бы все вытянуты, порядочно закреплены, флаг поднят до места, вымпел и флюгарка всегда были бы оправлены, медь на шканцах, кофель-нагели выщищены, гальюн всегда скачан и чист; швабры вымыты и развешаны по леерам, за бортом или с марсов и салингов никаких снастей бы не висело, весь корабль обметаем каждые четыре часа…»

– Не извольте беспокоиться, Михаил Петрович, все согласно уставу, – ответил мичман.

Лазарев придирчивым глазом окинул палубу: все на самом деле блестело и сверкало. «Да, из этого толк будет!» – в очередной раз про себя оценил Нахимова, но от похвалы воздержался – начальнику негоже захваливать подчиненных. Уходя к себе, сказал:

– Павел Степанович, доложите сразу, как токмо гичка подвалит к борту. Я хочу сам встретить господина Гереру…

Через два часа испанский полковник прибыл на корабль. Лазарев, радушно поприветствовав визитера, провел его по фрегату. Порядок на судне вызвал у Гереры восхищение. Там же, на палубе, выяснилось, что полковник Герера говорит немного по-английски и по-французски. Сам Лазарев, по-испански знающий несколько слов, языком англосаксов владел в совершенстве. В общем, познания обоих позволили им понимать друг друга без толмача.

Когда гость и хозяин уединились в капитанской каюте, Лазарев, предложив Герере ром и сладости, сумел наконец хорошо разглядеть его. Внешность сеньора комиссара произвела на Михаила Петровича благоприятное впечатление. Орлиный нос и крепкая челюсть говорили о том, что с их обладателем стуит считаться. Будучи человеком властным и решительным, Лазарев умел ценить эти качества и в других, правда, если эти другие не были ему подчинены по службе.

– Что привело вас, сеньор, на мой корабль? – без обиняков спросил он испанца, решив, что такая манера беседы будет самой верной.