Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воистину Магадан – подходящее место для чистосердечных признаний. Говорят, что в одной из пауз между концертными номерами конферансье Гарри Гриневич появлялся на сцене с табуреткой в руках, произнося следующую тираду:
– Маэстро, вы все время на ногах. Пока я выступаю – вы присядьте.
– Спасибо, я тут уже у вас насиделся, – отвечал Рознер.
По воспоминаниям солистки оркестра Камиллы Кудрявцевой, Гриневич так приветствовал публику: «Проходите, не стесняйтесь! Не бойтесь, если сами не сядете, вас посадят!»
Кстати, о сидящих и стоящих. Профессиональный актер, окончивший Латвийскую консерваторию, Гарри Гриневич несколько лет вел программы Рижского эстрадного оркестра. Опыт хороший, учитывая то, что Рига в СССР всегда «шла на вес Запада». Однако гастроли в Магадане заставили волноваться и Рознера, и его молодого ведущего.
Вот как описывает случившийся между ними разговор хабаровский прозаик и журналист Николай Семченко:
– Ты что, нервничаешь? – спрашивал Эдди, с трудом скрывая собственный мандраж. – О, миленький, ты же лючший конферансье, которого я когда-нибудь видель. И не вольнуйся. Тебя ждьет колоссальный успех. Ты скажешь одну только фразу – и заль взорвется овацией.
– Какую фразу, Эдди Игнатьевич?
– Ты выйдешь и скажешь: «Выступает оркестр Эдди Рознера!», и весь заль встанет со своих мест!
В 1962 году Рознер дал бесплатный концерт в рязанском Театре юного зрителя. Вдогонку рязанцы отправили телеграмму:
«Спасибо Вам и Вашему коллективу за настоящий коммунистический поступок – создание музыки на общественных началах».
В Ярославле, где Рознеру передали телеграмму, случилось непредвиденное. Бо́льшая часть публики – заводчане – была настроена явно враждебно, словно ее насильно привели в фабричный клуб и заставили купить билеты. Возможно, зрителей предварительно предупредили, как себя вести. Рознер распорядился вернуть деньги (билет стоил 3 рубля 50 копеек) всем недовольным.
О похожих настроениях рассказал Юрий Диктович:
«Однажды после концерта в Киеве я прочитал в местной газете явно заказной зрительский отзыв, начинавшийся такими словами:
«Ще не вiдкрилася завiса, як глядачi зрозумiли, що грошi пропали. Засмикався юнак бiля контрабаса. Забився як скаженний барабанщик у блискучому костюмi. Пiсля чого на сцену легким питтюпцем вибiгла вже немолода людина. Це був сам Рознер»[36].
В оркестре кипела жизнь, как она бурлила в самом Эдди. Это у других – статуарность, а здесь – немыслимая энергия, руководившая всеми его поступками, определявшая отношения с прекрасным полом. Одну для быта, другую для сердца? На самом деле для сердца нужны все. Все и каждая. Все до единой. Как выразилась Нина Дорда, он был «великий музыкант, у которого были две страсти…» Какие – не нужно объяснять.
Владимиру Терлецкому недавно стукнуло тридцать, и он тоже был неравнодушен к лучшей половине человечества. Но если касаться сугубо музыкальных увлечений, бросались в глаза две другие «слабости» Владимира: скрипки и еврейская музыка. Хорошо разбираясь в струнных, в их выразительных возможностях, изобретательно гармонизируя, он умел эффектно использовать их в оркестре: минимум унисонов, «вкусные» аккордовые пласты, но легкие, без нагромождений. Не забудем и о самом Рознере, наверняка внесшем свою лепту как в симфоджазовые поиски Терлецкого, так и в его желание соединить симфоджаз с музыкой клезмеров.
Через пару лет Терлецкий принес Эдди свою первую «Еврейскую сюиту». Где теперь разыщешь записи этого сочинения и делались ли они вообще? Юрий Диктович утверждает, что делались. Двадцатый век – не глухое средневековье. И все же он дал нам поразительные примеры того, как время могло превратиться в сурдину, гася самый яркий и красивый звук, такой необходимый и уму, и сердцу. Одессит Михаил Талесников, друживший с Эдди, выразился иначе: «Вещи, которым дано остаться и после нас, исчезают… самым невероятным и порой непредсказуемым образом…» Таксист и самодеятельный музыкант, игравший на трубе в оркестре Одесского таксопарка, Талесников опубликовал в США свои воспоминания.
Михаил Талесников:
Однажды Эдди срочно понадобилось отправить во Львов своему мастеру-духовику трубу для профилактики: вдруг он решил, ему показалось, что она ему «не отвечает…» (бывает у трубачей такое чувство, им кажется, что звук как-то присел, что ли…). Съездили мы с ним на Садовую[37], на Главный почтамт – зря: там тогда понятия еще не имели о посылочном сервисе. С тыльной же стороны одесского Нового базара, что у здания цирка, на улице Подбельского, находились мастерские ремесленников всех мыслимых специальностей. Зашли мы на звуки визжащей пилы в одну из них и попросили сделать посылочный ящик для трубы – она была с нами, и плотник понимал, что именно нам нужно, но назвал за материал и работу явно завышенную цену. Эдди и не покривился. На минуту он куда-то вышел, а вернувшись, приступил к его изготовлению.
И вдруг – мы даже не заметили когда – на улице, у раскрытых створок дверей его мастерской стали появляться люди, их становилось все больше и больше, пока в конце концов они и вовсе запрудили вход. Были это соседи его, ремесленники, из рядом расположенных мастерских. Понимая, что привлекло их, он все же велел им убираться восвояси. Игнорируя его предложение, кто-то из образовавшейся группы (уже на улице сгрудилась толпа), обращаясь прямо к Эдди Рознеру, попросил его сыграть на своей трубе… фрейлахс. Эдди, грустно улыбаясь, внимательно глядя на собравшихся, медленно поднес к губам трубу и заиграл… Одессит, я не раз слышал эту мелодию в своей жизни. Знакома мне она детства. Не единожды слышал ее и в джазовой интерпретации. Но никогда не думал, что можно без сопровождения оркестра, одному, в полуподвале темной… мастерской перед случайно собравшимися людьми на тыльной улочке Нового базара сыграть так, чтобы у слушавших глаза наполнились слезами.
Умолкли звуки мелодии. Ни восторженных возгласов, ни аплодисментов – молчание. И постепенно толпящиеся у дверей люди исчезли – как растворились в воздухе. Вскоре был готов и наш посылочный ящик. Плотник наотрез отказался взять за него деньги. Эдди положил их на стол и сказал, что труд всегда должен быть награжден. Плотник заметил, что и он только что трудился, играя. Ответ Эдди Рознера запомнился мне почти дословно: «Когда музыкант играет, строго придерживаясь нот, это, возможно, и есть труд. Это, возможно, и есть работа. Я только что сыграл мной тысячу раз игранный фрейлахс. Я его играл не с листа – он как бы вновь рождался в сердце моем, душе, мозгу – где точно, я не знаю. Это была импровизация, творчество – разве это работа?! Это была радость, которой я живу. Твои
