Толя наотмашь бьет Эзука ладонью по лицу, отбрасывая в сторону, и выхватывая пистолет. Я не вмешиваюсь — сейчас и мне хочется убить его за эту холодную отрешенность от всего, что происходит вокруг. Кажется, вообще ничего не может пронять его — словно он заранее знает обо всем, что произойдет в следующее мгновение. Вот и сейчас он поднимается на ноги и замирает перед Толей, словно точно зная, что стрелять тот не станет.

— Ударили тебя по одной щеке. — говорит он. — Подставь другую для удара. Так учит нас Библия… Стреляй, Анатолий, если от этого тебе станет хоть немного легче.

— Ты сумасшедший! — выдыхает Толя, опуская оружие. — Чертов псих! Прекрати цитировать мне Библию, иначе я пристрелю тебя на месте!

— Хорошо. — легко соглашается Эзук, и делает шаг ко мне, отстраняя Толю и Марата. — Ира, он скоро умрет.

Мне остается только кивнуть — меня душат слезы.

— Умрет, если ему не помочь. — продолжает он.

— Помочь?! — взрываюсь я, положив Сергея на снег и вскочив на ноги. — Чем мы можем ему помочь?! Мы даже не сможем донести его до завода!

— Помолимся за его жизнь. — предлагает Эзук, вновь присаживаясь на снег рядом с Сергеем, и протягивая мне руку. — И, быть может, отец наш небесный внемлет нашим молитвам.

Силы покидают меня окончательно. Я хочу наорать на него, вмазать рукоятью пистолета по лицу, а потом забить до смерти ногами. Поднять лицо к небу, и высказать Господу все, что я думаю о нем, и о созданном им мире!.. Но вместо этого я перехватываю взгляд Эзука, и читаю в нем не помешательство, а безоговорочную веру в свои слова. Он верит в то, что если мы попросим Бога вернуть нам Сергея, то он обязательно услышит нас… И мне самой хочется поверить в это.

— Эзук. — говорю я, опускаясь на колени рядом с ним, и взяв его за руку. — Бога нет. Он умер! Погиб в день первой атаки… Термоядерные взрывы, стершие с лица Земли Москву и Вашингтон, зацепили и небеса.

— Это не так, Ира. И ты это знаешь.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я была не права. Сделай так, чтобы ты существовал не только в воображении Эзука, а в самом деле следил за нами сейчас с небес.

Я позволяю Эзуку положить мою ладонь на грудь Сергея, и беззвучно шепчу слова молитвы, которые не повторяла вот уже пять лет, с тех пор, как перестала верить в Бога.

Толя и Марат стоят рядом, и в их взглядах я читаю лишь сочувствие. Сочувствие к умирающему Сергею, и к нам двоим, окончательно выжившим из ума в холоде Черного Безмолвия.

Отче Наш, иже еси на небесах,

Если огненные грибы взрывов не смели с облаков твой золотой трон,

Да святится имя Твое, да пребудет царствие твое,

Да будет воля твоя на Земле, как и на небе,

И если ты захотел превратить этот мир в Безмолвие, то пусть так и будет — не мне противиться воле твоей…

Господи прости твою блудную дочь, отступившую ото всех твоих заповедей…

И нарушившую самую главную — не убий, десятки раз…

Господи, об одном тебя прошу…

— Помоги!

Последнее слово я произношу вслух, обратив взор к небу, и на долю секунды мне кажется, что среди черных туч, закрывающих весь мир от солнечного света, мелькнуло что-то ярко сияющее в ИК-диапазоне. Что-то огненно горячее, промелькнувшее над нами, подобно молнии. И еще мне кажется, что эта молния очертаниями напоминала человеческую фигуру с громадными крыльями за спиной, но тут, я уверена, меня просто подводит моя разыгравшаяся фантазия.

Сергей, вдруг, дергается, и хрипло втягивает воздух в легкие, его глаза приобретают осмысленно выражение, а дрожащая рука крепко вцепляется в мою.

— Черт! Как больно! — шепчет он, прижимая мою руку к груди. — Эта стерва меня все же достала!

Из моей груди вырывается крик ликования, и я бросаюсь к нему на шею, забыв, на секунду, обо всем.

— Спокойно, Ира! — кряхтит он. — Задушишь.

Я помогаю ему подняться на ноги, и оглядываю ребят, в глазах которых читаю восторг, смешанный с недоверием. И лишь взгляд Эзука искрится чистой радостью — чувство исполненного долга, и простым человеческим счастьем. Давно забытым миром счастьем от сознания того, что кому-то, а не тебе, сейчас хорошо.

— Ты живой, старый хрен! — восклицает Толя, пожимая руку Сергею.

— Живой. — соглашается тот. — Только вся грудина болит. Ощущение, как будто в меня на ходу грузовик влетел.

Он проводит пальцем по обгоревшим бинтам в месте ранения, и бледнеет, осознав, что в груди у него зияет пулевое отверстие.

— Так ничего ж себе! Она в меня пулю засадила?! Вот это повезло — миллиметром левее, и прямо бы в сердце…

Я прерываю его поток восторга по поводу того, что он чудом остался жив, и вежливо, всего восемь раз за одно предложение помянув его маму, предлагаю побыстрее добраться до завода, пока он не умер от потери крови, или простого облучения.

Сергей удивленно комментирует, что кровотечения почти нет (ребята пораженно переглядываются, памятуя о том, что еще минуту назад из его груди хлестал фонтан крови), но признает, что ранен он серьезно. И что не смотря на то, что чувствует он себя так, как будто ему скатили лошадиную дозу обезболивающего, все же стоит лечь в лазарет.

Опираясь на плечи ребят, он медленно идет к заводу, а я, полностью полагаясь на Толю и Марата в его охране, отстаю вместе с Эзуком на пару шагов. Только сейчас я рискую разжать свою руку, которую Эзук положил Сергею на грудь. Я уже знаю, что за предмет лежит в ней — могу без труда определить это на ощупь, но взглянуть все равно боюсь, не говоря уже о том, чтобы показать ребятам.

— Что это было? — спрашиваю я у Эзука, разжав кулак, в котором я держу погнутую и окровавленную пулю от «Калаша».

— Чудо. — просто говорит он. — Или воля Божья. Сути это не меняет…

Я вновь смотрю на небо, выискивая инфракрасным взором парящую над нами сияющую человеческую фигуру, но, разумеется, ничего не вижу.

— Теперь ты веришь? — спрашивает Эзук.

— Верю. — говорю я. — Теперь верю.

И уже про себя добавляю:

— Спасибо тебе, Господи.

Но в моей душе все равно тяжело — если Бог существует, но позволяет людям забрасывать друг друга ядерными бомбами? Если он существует, но позволяет Мадьяру похитить моего сына?… Тогда… Я даже не могу закончить своего вопроса, не говоря уже о том, чтобы получить на него ответ.

Мы сдаем бледно-зеленого от потери крови Сергея на руки встречающим нас у ворот медикам. Охрана пропускает нас безропотно — должно быть, большинство видели нас со смотровых площадок на стенах… В видимом диапазоне ничего не разобрать уже и на полусотне метров — Черное Безмолвие являет собой вечную ночь в классическом понимании, зато в ПНВ и тепловизионные камеры нас, наверняка, было отчетливо видно. Новый повод для легенд — один бегун отрывает руку у другого, и впивается в нее зубами… Каннибалы, пожирающие даже своих. Откуда простым людям знать, что Катя убегала от нас не потому, что мы вознамерились сожрать ее живьем, а потому, что знала о том, что ее предательство будет раскрыто? Уверена, еще долго завод будет говорить об этом… Возможно, этот рассказ затмит даже ужас от взрыва в убежище, точное число жертв которого еще предстоит определить.