Я беру ее за руку.

– Звучит ужасно.

– Так и есть. – Она искоса бросает на меня задумчивый взгляд. – Не обязательно понимать поступки человека, чтобы любить его. Наверное, иногда даже хорошие люди совершают плохие поступки. Можно не соглашаться с их решениями, но все равно любить.

Эти слова оседают внутри меня. Речь все еще про ее отца? Моего это тоже касается в последнее время.

А я о нем говорить не хочу. Во всяком случае, не сейчас, хотя, возможно, и вообще никогда, особенно потому, что, несмотря на жгучее желание, не могу рассказать Аве о Лукасе и #БЕДЕ. Этого делать нельзя. У Авы и так полно забот, к тому же что станет с ее стипендией, если кто-нибудь узнает, во что она ввязалась? Я не могу позволить ей так рисковать.

– Мне пора, – говорю я. – Нужно успеть до первого комендантского часа.

– Конечно.

Я поднимаюсь, но тут нащупываю камеру в кармане и вспоминаю, зачем вообще пришла.

– Ах да. Я хотела тебя кое о чем спросить. Недавно арестовали девочку, это была Флик? Не знаешь почему?

– Я с ней незнакома лично, но слышала, что она не сдала телефон. Ее мама в больнице, и они переписываются. И за ней пришли.

Я в ужасе смотрю на Аву. Неужели это вся причина для ареста? Может, с ней поговорят, а потом отпустят? Что еще можно делать с тринадцатилетней, единственное преступление которой – желание поговорить с больной мамой?

Мы прощаемся, и я мчусь вниз по ступеням к месту, где меня должны забрать. Машина уже ждет, водитель и Коулсон немного нервничают из-за опоздания.

По дороге домой я смотрю в окно и размышляю о словах Авы. Я понимаю, что она имела в виду, когда говорила про своего отца, – нельзя отворачиваться от него из-за одной ошибки, хоть это действительно сложно понять.

Но то, что творит мой отец, – совсем иное. На мирные протесты отвечают насилием и арестами, восемнадцатилетних вешают за нарушение частных владений. Журналисты пропадают. Девушку тринадцати лет забрали за отказ сдавать телефон. Он изменил жизнь всех подростков в стране и возложил на нас вину за все плохое.

Дело не только в папе, во мне или моей семье. Причина не в нашем конфликте или споре, это не личное дело.

Это вышло далеко за рамки, и как все восстановить – не ясно.

Я бесцельно брожу по улицам. Здорово вырваться из школы – вдохнуть воздух вне места, стены которого раньше служили убежищем, а теперь стали тюрьмой.

Не об этом ли предупреждала Сэм?

Я ускоряю шаг.

Но это неправильно – нельзя убежать от случившегося. Дело не в родителях или моих собственных страданиях. Весь окружающий мир вдруг будто сменил направление. И я растерялась, сбилась с курса, словно на стрелку моего компаса бросили горстку железных опилок.

Стоит ли теперь гнаться за тем, что раньше казалось таким важным?

Но если это не важно, то что тогда? Будто внутри меня образовалась пустота.

Прохожие впереди сначала замедляют шаг, а потом и вовсе останавливаются, и я не сразу понимаю причину – на тротуаре устроили что-то вроде контрольно-пропускного пункта.

Я растерялась. Что происходит? Стоит ли повернуть? Очередь медленно двигается, и, решив посмотреть, в чем дело, я следую за потоком.

Проверяют удостоверения. Я в панике принимаюсь шарить по карманам, но вспоминаю, что мое так и висит на шее.

Проверяющие похожи на обычных полицейских. Когда подходит очередь, меня едва удостаивают взглядом – просто сканируют удостоверение и жестом велят проходить.

Я продолжаю прогулку. Солнце медленно тонет за горизонтом. Так я прохожу еще один пропускной пункт и еще один. Они стоят примерно через каждые полмили, и на всех сканируют мое удостоверение.

Так они могут отследить любого человека. Если, к примеру, я не успею отметиться в школе до девяти вечера, станет ли им известно, что я нахожусь не в положенном месте?

Если знать расположение пропускных пунктов, удастся ли их избегать? Увидев впереди еще один, я решила из любопытства проверить, но вскоре натолкнулась на другой, попыталась обойти и его, но в итоге вернулась в начало.

Нельзя же установить эти пункты повсюду. Для этого нужны люди и время.

И вдруг воздух на улице показался таким же удушливым, как в школе, и я развернулась назад.

На следующий вечер в гости заглянули Шарлиз и Рут, которые по полной пользовались преимуществами возраста.

– Что, если сейчас вытащить тебя через главный вход? – размышляла Шарлиз. – Тебя арестуют?

Я пожала плечами.

– А что, если закрыть тебя в ванной до девяти и потом сделать то же самое?

– Не могу взять в толк все эти комендантские часы, – признается Рут. – Безумие какое-то.

– А твой папа что думает?

Она помедлила с ответом.

– Только про это молчок.

– Конечно, – обещаем мы.

– Он зол на то, как все делается, и на новых агентов – он зовет их лордерами.

Вот это да: слово уже подхватила полиция?

– Говорит, они всех вытесняют, и это неправильно. Многим старшим офицерам приходится раньше срока уходить на пенсию, чтобы освободить им дорогу. Он подумывает о том же.

– Пусть он поговорит с моим папой, расскажет об этом.

– Он пытался, Сэм. Твой папа не захотел с ним встретиться.

После этого разговор уже не клеится, и вскоре девочки уходят. Но Шарлиз забыла сумочку в моей комнате, и, оставив Рут внизу, мы возвращаемся.

В комнате Шарлиз достает из сумки маленькую коробочку.

– Что это?

– Подарок от Ромео. От Лукаса! Кстати, я рассказала ему о твоем рисунке.

Я пораженно открываю рот, внутри все сжимается от стыда.

– Зачем, Шарлиз! Как ты могла?

– Поблагодаришь на свадьбе. Ладно, он попросил отдать это Джульетте, – она подмигивает, – но так, чтобы никто не заметил. Любопытно, что там. – Она передернула плечами и фыркнула. – Похоже на украшение. – Она взвесила коробочку в руке. – Очень тяжелое украшение.

– Умерь пыл! Это секрет. И тебя ждет машина.

– Позже выпытаю, – обещает Шарлиз, обнимает меня мимоходом и торопливо убегает.

Я закрываю дверь в спальню и запираюсь в мастерской.

Поверить не могу, что она рассказала Лукасу о рисунке Ромео. Я поежилась. И давно он знает?

Если бы я тогда знала, что мы еще когда-нибудь увидимся, то не стала бы рисовать. Просто легче рисовать живого человека, чем воображаемый образ. Это ничего не значит. Во всяком случае, не то, что думает Шарлиз.