Как бы там ни было, но здесь идея братства пробивает преграду, разделявшую два мира. Тут уже не холод, голод и страх смерти дают толчок ослепленному и не сознающему себя инстинкту, но внушение более широкой жизни. Хотя и на этот раз развитие идеи останавливается и не идет дальше, но что за беда? Она этим не смущается и ищет других путей. Когда она доходит до шмелей, то здесь созревает, принимает иные формы и производит свои первые решительные чудеса.

XII

Шмели – эти огромные, пушистые, вечно жужжащие, страшные на вид, но крайне безобидные по сущности пчелы – прежде всего одиночки. С первых же дней марта перенесшая все невзгоды зимы, оплодотворенная самка приступает к постройке гнезда под землею или в кустах, сообразно привычкам того вида, к которому она принадлежит. Пробуждающаяся весна застает ее в одиночестве. Она сравнивает, копает и украшает избранное ею для устройства гнезда место; строит затем довольно бесформенные восковые ячейки, наполняет их медом и цветочною пылью, кладет яйца, ухаживает за личинками, и вскоре она уже окружена целой семьей дочерей, помогающих ей во всех работах, как домашних, так и надворных. Некоторые из молодых шмелей, в свою очередь, начинают класть яйца. Благосостояние растет, постройки улучшаются, и колония увеличивается. Душой и, главное, «матерью колонии» остается основательница; она пребывает во главе царства, являющегося некоторым подобием царства нашей обыкновенной пчелы. Сходство, однако ж, довольно грубое: благосостояние у шмелей всегда ограниченное; плохо установленным законам мало кто повинуется; по временам появляются случаи первобытного каннибализма и детоубийства; архитектура безобразна и непрактична; но наибольшее различие между этими двумя обителями заключается в том, что одна из них постоянна, другая лишь временна. Действительно, обитель шмелей окончательно распадается осенью, ее три-четыре сотни жителей погибают, не оставив никакого следа после себя, все их усилия пропадают даром. Из всех их останется какая-нибудь одна самка, которая будущей весной, в таком же одиночестве и такой же бедности, в какой в прошлом году строилась ее мать, начнет снова ту же бесполезную работу. И на этот раз не видно, чтобы идея братства сознала свою силу.

У шмелей она не переступила определенных пределов, но, верная своим привычкам, неутомимая в своем метемпсихозе, вся еще волнующаяся от своего последнего успеха, она воплощается решительно и на этот раз почти совершенно в группе Meliponitae. Эта группа стоит в предпоследнем ряду от наших домашних пчел, то есть группы, в которой упомянутая идея достигает своего венца.

XIII

Организация мелипонит напоминает вполне организацию наших обыкновенных пчел. Тут налицо царица, по-видимому, единая[20], неплодные работницы и самцы. В некоторых отношениях благоустройства у них еще более. Трутни, например, не ведут вполне праздного образа жизни – они выделяют воск. Леток улья лучше устроен: в холодные ночи он затворяется дверцей, а в теплые – чем-то вроде занавески, которая, однако же, допускает в улей приток свежего воздуха.

Сама же республика менее сильна, общая жизнь менее обеспечена, благосостояние более ограничено, чем у наших пчел, и если их поместить вместе, то Meliponitae начинают погибать. Идея братства прекрасно развита у обеих рас. Только в одном отношении она не идет у Meliponitae дальше, чем у шмелей. Я говорю о механической организации общественных работ, строгой экономизации сил, словом, о постройке обители. В этом отношении Meliponitae далеко уступают нашим пчелам. Для иллюстрации этого достаточно припомнить сказанное мною по этому поводу в части III, главе XVIII, добавив еще, что в ульях наших Apitae все ячейки служат безразлично для двух целей: для вывода потомства и для запасов. Они существуют так же долго, как и сами ульи; у Meliponitae же ячейки имеют лишь одно какое-нибудь назначение, и те, которые служили колыбельками молодых нимф, уничтожаются немедленно по выходе их оттуда. Только у нашей домашней пчелы эта идея проявилась в своей самой совершенной форме, что видно из неполной и беглой картины ее прогресса. Фиксируется ли этот прогресс отдельно и неизменно для каждого вида, и не является ли соединяющая их черта лишь плодом нашего воображения? Не будем искать системы в этой малоисследованной области. Ограничимся лишь временными умозаключениями и постараемся придерживаться тех, которые более полны надеждами; ибо если уж выбор неизбежен, будем иметь в виду указания из некоторых фактов, гласящие, что более верными истинами и окажутся наиболее для нас желательные. Не забудем лишь про наше глубокое неведение и постараемся взирать на мир с открытыми глазами; тысячи опытов, которые могли бы быть сделаны, еще не производились. Например, что, если бы заставить Prasopis жить с себе подобными? Не нарушили ли бы они своего мрачного одиночества, не научились ли бы наслаждаться обществом других, подобно Dasypodae, и не приняли ли бы участия в общих трудах, как Panurgi? А если бы искусственно поставить Panurgi в анормальные условия – не перешли ли бы они от общего коридора к общей камере? А если бы взять выведенных и воспитанных вместе самок шмелей и заставить их перезимовать вместе, не научились ли бы они понимать друг друга и разделять труд сообща? Пробовали ли давать мелипонитам искусственную вощину? Предлагали ли им искусственные сосуды для меда, вместо их уродливых урн, и если это сделать, примут ли они все эти новшества, сумеют ли ими воспользоваться и согласить свои обычаи с непривычной им постройкой? Эти вопросы, на которые мы ждем ответа от столь крошечных существ, заключают в себе великий смысл наших собственных самых глубоких тайн. У нас нет ответа на эти вопросы, ибо наш опыт считается, так сказать, со вчерашнего дня. Только со времени Реомюра – а это составляет каких-нибудь полтораста лет – стали делать исследования нравов некоторых пород диких пчел. Реомюр успел изучить только немногие породы; нам удалось исследовать еще несколько; остались, однако ж, сотни и тысячи пород, которыми никто не интересовался, да никто и не замечал, кроме разве видевших их мимоходом невежественных путников. Привычки тех пчел, которых мы знаем по прекрасным работам автора «Mémoires», ни в чем не изменились. Напудренные золотом и сверкающие, подобно лучам улыбающегося солнца, шмели, насыщавшиеся медом в 1730 г. в садах Шарентона, ничем не отличались от тех, которые и ныне весною жужжат неподалеку от того же Шарентона, в Венсенском лесу. Но время, протекшее от Реомюра до нас, составляет одно мгновение ока по отношению к рассматриваемому нами периоду, и если составить цепь из многих человеческих жизней, то она, в сравнении с историей мысли природы, мелькнет как одна секунда.

XIV

Хотя идея, которую