«Мистер Гуделл! Надеюсь, что вы уже получили мое предыдущее письмо, в котором я сообщал вам, что боюсь продолжать опыты с Марией Клементи. Я также упоминал в письме, что заранее предупреждал мистера Мортимера, насколько это опасно. Но, увы! Вместо того чтобы прислушаться к моему совету, он полностью его проигнорировал и стал предпринимать действия, которые меня очень сильно встревожили. События разворачиваются очень быстро. Мне необходим ваш совет в этом деле, а возможно, и практическая помощь.

Мистер Мортимер и его приятель — тот самый молодой человек, о котором я вам уже писал (оказалось, что это мистер Джон Нотткатт, племянник герцога Нордшилдского, вольнодумца с размахом, как многие считают), — вместе разработали этот план. Они организовали сеанс гипноза с мисс Клементи, который должен будет пройти 4 марта в Королевском обществе перед приглашенными в качестве гостей знаменитостями, среди которых будут видные ученые и прочие уважаемые люди. Я вновь и вновь повторял им, что не отважусь возобновить сеансы с мисс Клементи, если меня не обеспечат надежной поддержкой. И вы можете представить теперь, с каким ужасом жду я предстоящее испытание, которое пройдет, причем без всякой охраны, на глазах у огромной аудитории.

Мистер Гуделл, вы можете, конечно, сказать: «Но что здесь такого, Уиллер, — откажитесь!» Однако взгляните на меня с тем добрым участием, которое вам так свойственно. Я человек, который не располагает никакими иными доходами, кроме тех, которые зарабатываю собственными силами. Я завишу от благосклонности других людей. Мистер Нотткатт является старшим сыном брата герцога. У самого герцога плохо со здоровьем. В случае отказа я рискую навлечь на себя гнев будущего главы одного из самых могущественных семейств в стране (а мистер Нотткатт, будем говорить начистоту, не из тех, кто с легкостью прощает обиды). Я живу благодаря расположению подобных ему людей и боюсь их обижать. Более чем когда-либо я нуждаюсь сейчас в совете и поддержке такого джентльмена, как вы, у которого есть возможность поговорить с Нотткаттом на равных или же, говоря напрямик, противостоять ему в случае неудачи.

Поверьте, мистер Гуделл, я не хотел тревожить вас так скоро, сразу после предыдущего своего письма, особенно сообщениями о событиях столь малоприятных, однако я опасаюсь за состояние мисс Клементи, а также и за себя самого, ибо даже и предположить не могу, к чему приведет план, разработанный Мортимером и мистером Нотткаттом».

Свет дня померк для меня, когда я закончил читать письмо. Я выехал через поля к угольным разработкам в весьма мрачном расположении духа. Я смотрел на окружавших меня мужчин, женщин и их детей и на их нелегкий труд. Эти грустного вида люди в своей почерневшей от работы одежде произвели на меня еще более угнетающее впечатление.

Я бы очень обрадовался, если б в письме Уиллера была хоть какая-то зацепка, которая позволила бы мне отмахнуться от соблазна поехать в Лондон. Но полученные мной известия, напротив, не давали мне права оставаться более в стороне. Ведь это я нес ответственность за результат эксперимента, это была моя идея попытаться заставить Марию заговорить.

Оба этих типа, вызывавших у меня неприязнь, — Габриэль Мортимер и его странный компаньон Джон Нотткатт _ предлагают выставить Марию на всеобщее обозрение — так выставляют уродца перед праздной толпой. Мортимер, очевидно, решил, что это прибавит ей — и ему! — славы. Нотткатт, как я полагаю, был движим простым любопытством: так мальчишка тыкает палочкой в муравейник, чтобы посмотреть, как начнут разбегаться насекомые. Уиллер же зарабатывает себе немалый капитал, общаясь с сильными мира сего, и подвергать риску свое благосостояние, он, конечно же, не желает. Получается, что Мария Клементи со всех сторон окружена негодяями и трусами.

Я на неделю избавил себя от того лихорадочного возбуждения, ужаса и таинственности, которые окружали Виктора Франкенштейна, теперь же меня неотступно тянули назад. От этого никуда не уйти. Если я собираюсь ехать завтра, то необходимо поставить в курс дела семью и сообщить об этом Корделии. Именно это я и сделал. Мне пришлось заверить их, что поездка моя займет всего лишь несколько дней, а потом я сразу же вернусь. Лица у всех вытянулись. Все выразили сожаление по поводу того, что я вынужден вновь ехать в Лондон. В глаза Корделии я не мог смотреть. В течение дня она почти не разговаривала со мной.

Вечером, когда я одевался на бал, Корделия вошла в мою спальню и без лишних церемоний села на постель, глядя, как я натягиваю фрак. Она сказала:

— Джонатан, тебе обязательно ехать в Лондон? Нельзя ли отложить это дело? А может, все удастся уладить и без твоего участия?

— Боюсь, что мне необходимо поехать, дорогая, — сказал я, чувствуя себя лицемером и из-за этого злясь на самого себя.

— Может, тебе наскучило в деревне? — спросила она.

— Дорогая моя Корделия, это мой дом, и здесь собрались все те, кто дорог мне больше всего на свете. Уверяю тебя, я еду потому, что убежден — в этом состоит мой долг, а отнюдь не из-за того, что мне самому этого хочется.

Однако, говоря это, я понимал, что страстное желание заглянуть в каждый уголок на земле уводило меня сейчас из родного дома. Человек моего склада спустился бы и с небес, чтобы посмотреть, какое действие может оказать гипноз на Марию Клементи. Сейчас я бы выбрал иной путь, но тогда я был молод и горяч, и Мария влекла меня против моей воли. Я и не подозревал тогда, какие опасности представляет для человека подобный соблазн.

Корделия поднялась, чтобы перевязать мне галстук, и сказала в обычной своей манере:

— Я боюсь за тебя, Джонатан. И боюсь не только из-за того, что убийца до сих пор на свободе и бродит поблизости от своих жертв, — хотя и одного этого уже было бы достаточно для опасений. Я боюсь потому, что чувствую во всем этом нечто зловещее, от чего по спине у меня пробегает дрожь. С самого начала я это чувствовала, а теперь все стало еще хуже. Понимаешь ли ты, как я боюсь за тебя?

После этих слов я заключил ее в объятия, а о том, что за этим последовало, я не буду рассказывать. Тщеславие опять завело меня на ложный путь, ибо я подумал, что главной причиной, по которой она не хотела моей поездки в Лондон, было опасение, что я не устою перед чарами мисс Клементи. На самом же деле инстинкты не обманули мою Корделию: она боролась с бушевавшим во мне демоном любопытства, этим дьявольским, еретическим, неодолимым желанием знать.

Когда мы спустились вниз, чтобы выпить перед балом по чашечке чая с хлебом и маслом, я сказал Корделии:

— Большим утешением для меня будет то, что вы с Флорой находитесь здесь, в безопасности, вместе с моей семьей, которая уже приняла вас, как родных.

— Должна признаться, мои мысли о тебе не будут столь же спокойными, — только и ответила она, заставив меня тем самым почувствовать еще большую неловкость. А попросту говоря, показав мне, какой я негодяй.

Чаю мы все же выпили. Нам удалось убедить отца сопровождать нас на бал, и он оделся в свой костюм бутылочного цвета, который неизменно доставали для особо торжественных случаев. По весьма легкомысленному замечанию Арабеллы и Анны, облачение это, должно быть, впервые увидело свет при дворе королевы Анны. Леди удалились, чтобы еще раз перед тем, как отправиться в путь, взглянуть в зеркало, и нам с отцом пришлось остаться вдвоем среди пустых чайных чашек. Мы достали бокалы, чтобы выпить по глоточку красного вина, после чего отец, обращаясь ко мне, довольно резким тоном проговорил: