В этот момент, однако, с хорошим настроением у нее не очень. Когда тебя похищают, способность веселиться пропадает напрочь.

Она уже сломала два ногтя, подушечки пальцев горели. Если бы она не обматывала шляпку гвоздя подолом блузки, то наверняка начали бы кровить.

С учетом сложившейся ситуации на эти травмы обращать внимания не следует. Вот если похитители, как и обещали Митчу, начнут отрубать ей пальцы, тогда появится повод для жалоб.

Она берет паузу. В темноте ложится на надувной матрац.

Хотя и вымоталась донельзя, не думает, что сможет уснуть. А потом ей снится какое-то темное место, отличное от комнаты, в которой похитители держат ее.

Во сне она не прикована к кольцу на полу. Она ходит в темноте, держа в руках какой-то сверток.

Это не комната, а какие-то проходы, связанные между собой. Множество пересекающихся тоннелей. Лабиринт.

Сверток становится все тяжелее. Руки болят. Она не знает, что несет, но случится что-то ужасное, если она положит сверток на землю.

Слабое свечение привлекает ее внимание. Она заходит в комнату, освещенную одной-единственной свечкой.

Митч здесь. Она так рада видеть его. Отец и мать, которых она видела только на фотографиях, тоже здесь.

Сверток на руках – спящий младенец. Ее спящий младенец. Руки Холли болят, но она крепко держит бесценный сверток.

Митч говорит: «Дай нам младенца, любимая. Он должен быть с нами. А тебе здесь не место».

Ее родители умерли, Митч, получается, тоже, и как только она отдаст младенца, он более не будет спящим.

Она отказывается отдать своего сына, а потом каким-то образом тот оказывается на руках матери. Ее отец задувает свечу.

Холли просыпается от завывания какого-то чудовища, но воет только ветер, он сотрясает стены, скрипит стропилами, с них сыплется пыль.

Мягкий свет, не свечи, а фонаря, разгоняет темноту, которая окутывает Холли. Она видит лыжную шапочку-маску, сжатые губы, серо-синие глаза одного из похитителей, который стоит рядом с ней на коленях. Именно этот похититель тревожит ее больше всего.

– Я принес тебе шоколад, – говорит он.

Протягивает плитку «Мистера Гудбара».

Пальцы у него длинные и белые. Ногти обкусаны.

Холли не хочет прикасаться к тому, что трогал он. Скрывая отвращение, берет плитку.

– Они спят. Сейчас мое дежурство. – Он ставит на пол банку колы, покрытую капельками конденсата. – Тебе нравится пепси?

– Да. Благодарю.

– Ты бывала в Чамисале, штат Нью-Мексико?

Голос мягкий, музыкальный, почти женский.

– Чамисаль? Нет, даже не слышала о таком городе.

– Я там многое узнал. Вся моя жизнь переменилась после этого.

Что-то дребезжит на крыше, давая ей повод вскинуть глаза в надежде увидеть какие-то характерные особенности своей темницы, чтобы потом рассказать о них на суде.

Сюда ее привели с повязкой на глазах. Она только помнит, как поднималась по узкой лестнице. Из чего и сделала вывод, что заперли ее на чердаке.

Верхняя половина маленького фонаря заклеена черной лентой. Потолок прячется в темноте. Свет выхватывает из нее только часть ближайшей кирпичной стены, все остальное растворяется в тенях.

Похитители очень предусмотрительны.

– Ты бывала в Рио-Лючио, штат Нью-Мексико? – спрашивает он.

– Нет. Там тоже не бывала.

– В Рио-Лючио есть маленький домик с оштукатуренными стенами, выкрашенными в синий цвет, с желтой отделкой. Почему ты не ешь шоколад?

– Приберегаю на потом.

– Кто знает, сколько времени осталось каждому из нас? – спрашивает он. – Съешь его сейчас. Мне нравится смотреть, как ты ешь.

С неохотой она снимает с плитки обертку.

– Святая женщина, которую зовут Эрмина Лавато, живет в сине-желтом домике с оштукатуренными стенами в Рио-Лючио. Ей семьдесят два года.

Он уверен, что из таких фраз и состоит разговор. Делает паузу, ожидая очевидных реплик Холли.

Проглотив кусочек шоколада, она спрашивает:

– Эрмина – родственница?

– Нет. У нее испанские корни. Она потрясающе готовит курицу, а кухня выглядит так, словно перенеслась в настоящее из 1920-х годов.

– Я повариха не из лучших, – признается Холли.

Его взгляд не отрывается от ее рта, она вновь откусывает от «Мистера Гудбара», с таким ощущением, будто совершает что-то непристойное.

– Эрмина очень бедна. Домик у нее маленький, но прекрасный. Каждая комната выкрашена в свой цвет.

Он смотрит на ее рот, а она изучает его лицо, насколько позволяет маска. Зубы желтые. Резцы острые. Клыки необычно заострены.

– В ее спальне сорок два изображения Девы Марии.

Губы выглядят так, словно их постоянно прикусывают. Иногда, когда не говорит, он жует кусочки кожи.

– В гостиной тридцать девять изображений святого сердца Иисуса, проткнутого шипами.

Трещины в губах блестят, словно из них вот-вот начнет сочиться кровь.

– Во дворе домика Эрмины Лавато я зарыл сокровище.

– Подарок для нее? – спрашивает Холли.

– Нет. Она не оценит то, что я зарыл. Выпей пепси.

Она не хочет пить из банки, которую он держал в руках. Но все равно открывает ее, делает глоток.

– Ты бывала в Пенаско, штат Нью-Мексико?

– Я никогда не была в Нью-Мексико.

Он какое-то время молчит, тишину нарушает только ветер, его взгляд опускается к ее шее, когда она глотает пепси.

– Моя жизнь изменилась в Пенаско.

– Вроде бы речь шла о Чамисале.

– В Нью-Мексико моя жизнь часто менялась. Это место изменений и великой тайны.

Подумав о том, что она сможет найти применение банке из-под пепси, Холли ставит ее на пол в надежде, что он позволит оставить ей банку у себя, если она не выпьет все до его ухода.

– Тебе бы понравились Чамисаль, Пенаско, Родарте, там много и других прекрасных и загадочных городков.

Она задумывается, прежде чем ответить:

– Будем надеяться, что я останусь в живых и смогу их увидеть.

Он встречается с ней взглядом. Глаза у него темно-синие, цвета неба, которое говорит о приближении бури, пусть облаков пока нет и в помине.

Голос звучит даже мягче, чем обычно, в нем слышится нежность:

– Могу я сказать тебе кое-что по секрету?

Если он к ней прикоснется, она закричит и перебудит остальных.