Браво! Вы молодцы — рецензии просто отличные! Сообщи, когда ты прибываешь в Монпелье. Я так понимаю, “Первоцвет” приедет в шарабане.

С любовью,

Генри.

Без паники. Никто не узнает. Еще виски. Включить телевизор. Успокоиться.

В конце концов, главное — это семья, так ведь? Меня ждет воссоединение с семьей — в вестибюле “Золотого льва”, среди зеркал, фальшивой позолоты и пальм в кадках. Мы упадем друг другу в объятия с воплями:

— Генри! Дай на тебя посмотреть, дорогая!

— Как пьеса?

— Да ты поправилась!

— Для меня есть хорошая роль?

— Ты видела рецензии на Лира?

— Совсем не загорела.

— Здесь всегда так жарко?

— Как новый дом?

— У Валерии болит голова. Здесь продают “нурофен”?

— В “Санди Телеграф” написали, что Джеймс играет “внушительно”.

— Я съела их сыра и меня теперь тошнит.

— О господи, как я по всем вам соскучилась!

— Так ты ведь сама смылась и бросила нас на все лето, изменщица!

Амфитеатр под открытым небом устроили в пустой скорлупе старого собора. Обычно это парковка. Собор так и не достроили, поскольку для того, чтобы возвести неф, пришлось бы разрушить городские стены. А Черный Принц[105]с армией, видно, только того и ждал. И вот — парящие готические башни и колонны, безупречные стрельчатые окна, все устремлено вверх, вверх, к сводам, не увенчанным крышей. И над ними лишь пустая палящая голубизна. Сцена устроена у западного фасада существующего собора. На левую часть сцены мы можем входить через дверь, ведущую в крытые галереи, но справа нам потребуется какой-нибудь задник или занавес. И надо хорошенько заизолировать провода, чтобы никого не шарахнуло током, когда мы будем пробираться за сценой. Я спрашиваю Джорджа: ты проверил, наша страховка включает континентальную Европу? А то ведь с нашим везеньем кто-нибудь из зрителей возьмет-таки и обуглится.

Акустика здесь суровая. Звук не поднимается вверх, а теряется где-то в приделах. Слышен шум машин, хотя оргкомитет фестиваля и обещал “обеспечить тишину на прилегающей к собору территории”. По мере возможности. Конечно, паровозы и самолеты полностью заглушить невозможно. Но главная проблема — язык. Фестиваль международный. Идеология фестиваля предполагает демонстрацию разных интерпретаций Шекспира, что должно подчеркнуть его вселенский масштаб и непреходящую актуальность. Непосредственно перед нами японский театр кабуки будет представлять “Макбета” — играют одни мужчины, в черно-белых масках и на котурнах. Румынская цирковая труппа поставила “Сон в летнюю ночь” — с трапециями и клоунами. Аргентинцы станцуют “Кориолана” в ритме танго. Джордж говорит, что Кориолан и Авфидий, танцующие танго с кинжалами в руках, вызывают у него эрекцию. Он волнуется, что мы будем выглядеть слишком банально.

— В елизаветинских костюмах? Не забивай этим свою хорошенькую головку. Мы тут будем круче всех. Для французской публики чулки и камзолы — такая же экзотика, как если б мы переоделись зулусами.

Все это так. Но как удержать их внимание, если они не поймут ни слова в диалогах? Придумала!

СУБТИТРЫ!

Не слово в слово, конечно, а как в немом кино. Общее содержание эпизода на широкой желтой полосе, которая разворачивается перед сценой, под ногами актеров. Убегает слева направо, как новостная лента в телевизоре. Быстрее! Пусть Валерия поговорит с Дельфиной, фестивальным менеджером, и к пятнице все будет готово. Мы все равно не можем пока здесь репетировать, поскольку под сводами скачут исполнители “Сна в летнюю ночь”, без сетки и страховки.

Другая проблема — как всем не охрипнуть, выкрикивая свои реплики в этой влажной духоте. Мы должны начинать в девять, как раз когда смеркается, а закончится все далеко за полночь. Один антракт. Мы даем три представления. Джордж грызет ногти. “Танго” все распродано, мы пока нет. Валерию искусали комары, и ее левая щека похожа на большую шишковатую морковь. Субтитры, подсвеченные снизу, напоминают растяжки, рекламирующие летние распродажи “рено”. А теперь слово нашим спонсорам. Задним рядам понадобятся бинокли, чтобы разобрать написанное. Я из кожи вон лезу, пытаясь добиться, чтобы субтитры разворачивались вовремя и согласовывались с действием. В конце концов я додумываюсь до радиосвязи. Я смотрю спектакль с заднего ряда и шепотом отдаю команды прямо в маленькое ушко Дельфины. Теперь субтитры безошибочно ползут в нужное время, огромные строчки на безупречном французском движутся справа налево (весь текст проверен одним аборигеном). Все это похоже на готический телевизор чудовищных размеров, где зрителю заботливо объясняется суть действия. Ура! Получилось! У нас есть субтитры. А я снова со своим “Первоцветом”, выслушиваю все сплетни, сглаживаю все углы. Мы нашли лучшую в округе богемную пивнушку и Валерия закрутила безумный роман с японским актером. Под смытым гримом обнаружился смешливый круглолицый паренек, говорящий по-английски не хуже нас. Когда они занимаются сексом, Валерия заставляет его снова надевать маску, но говорит, что он все время хихикает под этой чертовой штукой и все портит — она слышит его смех и не может кончить. Он дразнит ее, говорит, она влюбилась не в него, а в непостижимого, бесстрастного азиата. Джеймс пробует силы на румынской трапеции. Джорджу приходится выпить три порции виски, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами — о ужас, потерять ведущего актера за два дня до премьеры! Я, как всегда, рассуждаю философски:

— Если он разобьется, дорогуша, тебе придется играть Лира, а я возьму на себя Кента.

— Заметано, — слабо стонет Джордж.

Все это похоже на веселый сумасшедший дом. Закрутившись среди коллективных истерик труппы и желтых субтитров, я какое-то время не видела ни соседей, ни Матильду с Николь. В ресторане я не появлялась уже дней десять. Как-то забежала домой — переодеться и постирать в машинке трусы всей труппе. Не успела я вставить ключ в замок, как из соседнего дома выскочила Матильда:

— Стило! Стило!

Я немного напугала их своим исчезновением. Мальчики были уверены, что мой бешеный актеришка в конце концов разделался со мной — еще немного и они осушили бы пруд и стали искать меня в garrigue с палками и собаками. Бернар хотел подать заявление в жандармерию. Маман все больше мрачнела и готовилась принять решительные меры. Так что мне пришлось долго их успокаивать, и даже сознаться в том, что я участвую в шекспировском фестивале. Конечно, следовало бы придумать что-нибудь другое, но правда так проста и правдоподобна. Они все слыхали о Шекспире. Худшее приближалось. Они хотят посмотреть спектакль и поддержать Стило, jusqu’au bout[106]. На этой стадии я перестала воспринимать мораль пьесы. Пока говоришь себе: “случилось худшее” — это неправда. Худшее еще впереди.