Таким образом, совещание в ставке Гитлера 22 апреля, создавшее проблемы для Геринга, напротив, разрешило старые сомнения Гиммлера. Однако Шелленберг – ибо вера оптимиста зиждется на мелочах – не мог отказать себе в удовольствии и развил на эту тему новую теорию. Для него, ничего не знавшего о совещании 22 апреля, слова Гиммлера приобрели совершенно иной смысл. Когда Гиммлер сказал, что Гитлер умрет через считаные дни, Шелленберг сразу вспомнил свои предложения, вспомнил, как он уговаривал Гиммлера воспользоваться услугами врачей и отравить Гитлера, вспомнил, как он пытался воздействовать на рейхсфюрера через астролога Вульфа, как обсуждал с де Кринисом симптомы болезни Паркинсона. Он убедил себя (и долго оставался в этом убеждении) в том, что Гиммлер отдал секретное распоряжение об умерщвлении Гитлера, и со дня на день ждал сообщения о смерти фюрера. Для того чтобы сохранить это убеждение, Шелленберг благополучно не написал в своем рассказе о беседе о том, что сам Гиммлер недвусмысленно сказал Бернадоту, что Гитлер остался в Берлине преднамеренно, чтобы встретить там свою судьбу.

В ту же ночь, когда Геринг ожидал в Оберзальцберге ответ на свою радиограмму, а Гиммлер в Любеке предлагал Бернадоту капитуляцию, в Берлине состоялась еще одна важная встреча. Альберт Шпеер нанес свой последний визит фюреру, которого он, как Геринг и Гиммлер, хотел сместить, но одновременно изъявить ему свою личную верность. 23 апреля, будучи в Гамбурге и услышав, что Гитлер намерен остаться в столице, он решил, что личная верность велит ему прибыть в Берлин и сказать фюреру последнее прости. Акт политического неповиновения был совершен, совершен необратимо. Речь, хотя и не была произнесена публично, была записана и хранилась в Гамбурге у надежного человека. Гитлер скоро будет мертв, и тогда речь Шпеера прозвучит в эфире. Речь можно было выпустить в эфир независимо от того, будет Шпеер жив или мертв; его политическая роль была сыграна. Поэтому он решил отправиться к фюреру и объяснить ему свое решение, которое он принял, чтобы разрешить конфликт между «личной верностью и общественным долгом». Шпеер не мог знать, каковы будут последствия такого шага. Его могли арестовать, возможно, даже расстрелять, но для него это теперь было не важно, ибо его работа была окончена, и он был готов принять на себя последствия нарушения клятвы в личной верности Адольфу Гитлеру.

Проехать в Берлин наземным транспортом было уже невозможно. Шпеер доехал на автомобиле до Рехлина, а потом на учебном самолете долетел до Гатова, западного берлинского аэродрома. В Гатове он встретил генерала Кристиана, который только что в последний раз покинул бункер фюрера. До центра города Шпеер долетел на «Физелер-Шторьхе», совершившем посадку на Восточно-западной оси, недалеко от Бранденбургских ворот. Оттуда Шпеер пешком направился в бункер. Гитлер был там вместе с остатками своего окружения: Борманом, Геббельсом, Риббентропом, Кребсом, фон Беловом, личными адъютантами и Евой Браун. Шпеер дал Гитлеру полный отчет о своих действиях. Гитлер внимательно его выслушал и был, как показалось Шпееру, «глубоко тронут» его искренностью. Со Шпеером ничего не случилось – его не арестовали и не расстреляли. Инцидент был исчерпан.

Почему Гитлер, отличавшийся в то время невероятной подозрительностью и жаждавший крови – крови заложников и военнопленных, крови немецких офицеров и своих собственных слуг, – проявил такую снисходительность к отступнику Шпееру – это вопрос, допускающий несколько ответов. Согласно мнению доктора фон Хассельбаха, наблюдавшего Гитлера, «он мог всей душой ненавидеть, но умел и прощать практически всё тем, кого любил». Возможно, случай со Шпеером иллюстрирует это наблюдение. Определенно Гитлер питал к Шпееру глубокую симпатию. Шпеер входил в «художественный» кружок Гитлера, и сам Гитлер интуитивно выбрал Шпеера для выполнения трудной и сложной задачи, с которой Шпеер блистательно справился, ни разу не подведя своего фюрера. Это показывает, что интуиция не всегда подводила Гитлера, и он умел выбирать не только розенбергов и риббентропов. Гитлер, со своей привычкой небрежно обращаться с языком и не вникать в его тонкости, называл Шпеера гением всех времен. Но здесь, конечно, возможно и иное объяснение. 23 апреля, когда Шпеер был у Гитлера, он находился в состоянии неестественного спокойствия – спокойствия после бури. Все, кто видел его в тот день, единодушно заметили это безмятежное спокойствие, внутреннее умиротворение, сменившее бурную сцену предыдущего дня[167]. Сам Шпеер говорил, что очень давно не видел Гитлера таким собранным, спокойным и доброжелательным. В течение всего предыдущего года поведение Гитлера было постоянно грубым и очень напряженным, так как он, по мнению Шпеера, вопреки всему, невероятными усилиями заставлял себя верить в окончательную победу Германии в войне. Теперь, оставив напрасные надежды, он успокоился, буря утихла, и он смотрел теперь на мир бесстрастными, философскими глазами, ожидая, по его собственным словам, смерти, как избавления от жизни, полной невыносимых тягот. В этом безмятежном настроении его, вероятно, оставило равнодушным неповиновение, которое, поскольку Шпеер признался в нем добровольно, не подразумевало нарушения личной верности. Только поэтому Шпееру удалось невредимым уйти из логова льва. Тем не менее через несколько дней Гитлер оправился от своей неестественной безмятежности. Борман уже давно пытался убедить Гитлера в измене Шпеера, и его признание в какой-то степени подтвердило правоту Бормана. В свои последние дни Гитлер жаловался, что Шпеер, как и все остальные, покинул его[168]; и в политическом завещании имя Шпеера было вычеркнуто из состава нового нацистского правительства. Да и 23 апреля добродушная безмятежность Гитлера распространилась только на Шпеера, который вскоре стал свидетелем совсем другого отношения к людям, допустившим менее злостное неповиновение.

Шпеер оставался в бункере восемь часов, и все это время союзники бомбили Берлин. Министерство пропаганды было объято пламенем. Шпеер поговорил с Евой Браун, и она рассказала ему о вчерашнем срыве Гитлера и об интригах Бормана против его соперников. Кроме того, Шпеер дважды участвовал в разговорах с Гитлером.

Первый разговор касался решения остаться в Берлине. Несмотря на то что решение было принято и о нем было объявлено публично, Борман и Риббентроп все еще не потеряли надежды переубедить своего фюрера. Возможно, они думали, что решение, принятое в состоянии болезненного возбуждения, будет изменено в более спокойном настроении. Но они ошиблись. Геббельс и Ева Браун поддержали Гитлера в его решении остаться. Геббельс даже убеждал Гитлера, как он часто убеждал немецкий народ, не быть «пораженцем» и не сомневаться в конечном исходе битвы. Борман обратился к Шпееру за поддержкой, но Шпеер не стал ему помогать. Вместо этого он тоже возразил против отлета из Берлина. Если отстоять Берлин не удастся, сказал он Гитлеру, то это будет конец, и встретить его здесь – это лучший выбор, нежели наблюдать за ним из «загородного дома» в Оберзальцберге. Вероятно, его совет был таким же никчемным и бесполезным, как и возражения Бормана. Гитлер уже принял решение, и никто не помнил случая, чтобы Гитлер когда-нибудь отказывался от своих решений. Спокойно и твердо он подтвердил свой выбор, повторив Шпееру то, что уже сказал Кейтелю и Йодлю: сказал, как он предпочитает умереть. Он не выйдет из бункера, чтобы сражаться на баррикадах, так как может быть ранен и попасть в руки русских. Он застрелится в бункере. Гитлер также сказал, что не желает, чтобы его тело попало в руки врагов, которые смогут использовать его в пропагандистских целях, и поэтому его труп будет сожжен дотла.