Как велико мое горе, друзья,

Справиться с ним невозможно, нельзя.

Друг мой покинул планету Земля –

Не было лучше на ней короля.

Солнце и дождик на крыльях он нес.

Грустно поникли соцветия роз.

Крылья свои распахнул он, как зонт,

Далёко летит он, за горизонт…

Что же такое, неужто слеза

Мне затуманила горем глаза?

В память о нем разожгу я свечу,

Вспомню его и о том помолчу,

Кто бабочкой легкой от нас упорхнул,

Улыбкой мне в душу надежду вдохнул…

Жюли была тронута. Он ведь едва знал Людовика.

На кладбище вырос высокий холм. И вот над пустотой на двух досках поставили голубой гробик. Как же странно было видеть такой маленький.

Некоторые подходили, чтобы обнять Жюли. Кто-то предпочел оставаться в сторонке. Слышался только звук шагов по белым камешкам кладбищенских аллей.

Когда четверо мужчин опустили такую крошечную коробочку в такую огромную яму, Жюли почувствовала, что ее тянет вниз, как бывает на краю обрыва. Зов пустоты. Она встала на колени, пытаясь побороть желание упасть вместе с сыном. Пусть ее закопают. И поскорей! Поскорей! Никто и не заметит. А они опять будут вместе. Теперь уже навсегда. Как же ему будет одиноко и тесно так глубоко под землей, в темноте. А ведь он так боялся темноты.

Жюли, твой сын умер, он уже ничего не чувствует. Он превратился в кучку безжизненной плоти. У него нет проблем. Там, где он теперь, ему плевать на тесноту и темноту…

Как знать? И потом, для нее было еще слишком рано. Слишком рано не думать об этом… Она пока не могла смириться с такими обстоятельствами…

Поль схватил ее за плечи, поднял и повел к ресторану, где он организовал небольшие поминки. Близкие присоединились к ним, немного оживились, неуверенно заговорили. Кто-то улыбнулся.

Жюли была спокойна, она даже почти улыбалась. Как будто самое трудное было позади. Самое болезненное, но уже позади. Самое страшное не кончилось, она это знала, всему свое время.

За последние несколько недель Жюли научилась жить настоящим моментом. А разве у нее был выбор? И сегодня его тоже нет.

Так что она продолжала жить настоящим моментом, жизнь такая хрупкая штука…

Особенно сегодня.

Carpe diem[14].

Поль предложил проводить ее.

Жюли решила поехать домой.

Она, точно призрак, вошла в свою крошечную квартиру, где из каждого угла на нее набросились воспоминания. Диван, где Люк так любил кувыркаться, его стул возле кухонного стола, мультики – он столько раз пересматривал их, что кассеты в конце концов стали визжать при каждом обороте…

И его комната…

Жюли рухнула на детскую кроватку и прижала к себе любимые игрушки Люка, те, что не ушли с ним вместе.

Она закрыла глаза и молча сотрясалась в рыданиях. Она не знала ни который час, ни что она будет делать завтра. Если время остановилось, к чему строить планы?

В тот вечер Жюли хотелось уснуть поскорее. И надолго. Быть может, навсегда.

Поль молчал. Через некоторое время он взял ее за руку, отвел к машине и снова увез ночевать к себе.

Поль умеет принять решение в критический момент.

В тот вечер у Жюли хватило сил раздеться самостоятельно. Но не сопротивляться. Она мгновенно уснула. Так лучше.

Наутро Жюли проснулась на том же месте, в том же положении, с мокрым носовым платком в руке и опухшими глазами. Одиночество схватило ее, как волк ягненка. Не оставив ей никакого шанса.

От слез голова была тяжелая.

Бессмысленный день.

Подышать воздухом. Поплакать. Помочь Полю на кухне. Поплакать. Почистить лук. Поплакать. Вопреки обыкновению. Один разок. Сходить на могилу. Поплакать. Позвонить Манон. Поплакать.

Под вечер на ее мобильник упало сообщение от Ромэна:

«Я знаю, что бессилен против вашего чувства одиночества. Знаю, что вам надо его пережить, не бояться его, принять. Знаю, что для этого еще слишком рано. Вы умеете плакать, тут женщинам страшно повезло. Я часто думаю о вас. Вспомните обо мне, если вам понадобится чье-то общество. Я рядом. Обнимаю вас».

На самом деле Ромэн постоянно думал о Жюли и Людовике. Действительно, та медсестра была права, он очень привязался к этому малышу. И к его матери, возможно, тоже. В конце концов он решил, что это к лучшему, что Людовик умер: у него была слишком тяжелая травма, грозившая непредсказуемыми последствиями. Ему приходилось видеть родителей таких физически и неврологически больных детей. Тех, кого очень пренебрежительно называют «овощи». Он многое видел. Родителей, которые боролись, переехали, сменили работу, чтобы быть поближе к специализированным клиникам; пары, которых сблизило это испытание, тех, кто отважился завести другого ребенка, и тех, кого горе привело к разводу. Иногда случалась и радость, но всегда, всегда – страдание, жестокое страдание при виде боли на лице своего ребенка.

Поэтому он понимал Жюли. Она позволила сыну уйти – и страдала от этого.

А еще Ромэн знал, что у нее снова возникнет желание встать и идти долгой дорогой вместе с другими, несколькими старыми и несколькими новыми, потому что такова жизнь, и будут встречи, и будет постоянное движение в ритме событий. И еще, когда мы покидаем большую спокойную реку существования, мы обнаруживаем параллельные пути, разумеется более сложные для навигации, но они интереснее, богаче, чем проторенные, которые мы выбираем, оттого что они легче.

Ромэн знал, что Жюли сидит на обочине, что ей потребуется сделать передышку, что ей бы хотелось, чтобы «земля остановилась и она могла сойти», как в песне, и что она сама должна подняться. Но ему хотелось бы хоть немного побыть с ней рядом, когда она вдали от большой спокойной реки.

После похорон Жюли не отпускало ощущение чудовищной пустоты. Как смириться с тем, что Людовика больше нельзя потрогать, увидеть? Как жить, каждодневно ощущая тяжесть его отсутствия? Ходить на кладбище и видеть увядающие цветы – знак того, что время проходит. Проходит без него. Что предстоит другая дорога и что ей, Жюли, придется двинуться по ней. Не слишком понимая, куда идти. Но на этом пути она будет частенько оборачиваться назад, к своей прежней жизни, как люди, которые любят друг друга и не могут расстаться и все машут на прощание рукой, уже скрываясь за горизонтом.

Впрочем, Жюли даже не знала, хочется ли ей идти до горизонта. Она стояла на рельсах и смотрела, как поезд жизни вновь трогается вместе со своими живыми пассажирами, и не была полностью уверена, что ей хочется вскочить в него. Ей больше хотелось бы остаться на перроне с Людовиком. Еще немного, еще совсем чуть-чуть.