Мы вышли на улицу в Брайант-парк, я купил кофе в киоске на углу, и мы уселись за один из зеленых металлических столиков. Ноябрь только начинался, холода еще не наступили. На ней был джинсовый пиджак и черный бархатный шарф. Стоял пасмурный день, трава все еще была зеленой, на бледных листьях уже виднелись коричневые вкрапления, и я вспомнил Париж и сбежавшие статуи французских королев. Ана Ева сказала, что узнала об Ауре из небольшой заметки в еженедельном разделе латиноамериканских новостей «Дейли Ньюс» — о траурной панихиде и публичных чтениях, устроенных одногруппниками Ауры. Ана Ева была уже на последнем курсе колледжа Баруха и работала в ресторане рядом с ним, но по-прежнему жила в бруклинском квартале Кенсингтон. Ее нежность и красота привели меня в состояние повышенной боевой готовности, чего со мной давно не случалось, будто я очнулся от полудремы. Я вспомнил, какие мысли меня посещали, стоило Ане Еве наклониться, чтобы долить мне кофе, и как Аура ворчала после ее ухода: так она тебе нравится? Аура не прочь была иногда поревновать. Для этого не было ни малейших оснований, но ей все равно нравилось вызывать в себе чувство ревности. Она часто дразнила меня, что я готов влюбиться в любую проходящую мимо мексиканку и что мне очень повезло, что этой случайной мексиканкой оказалась именно она. Я смеялся, но когда осознал, что слишком пристально всматриваюсь в юное лицо Аны Евы, услышал слова Ауры: первая встречная мексиканка, не так ли, дорогой? — и, должно быть, улыбнулся, потому что Ана Ева игриво поинтересовалась: в чем дело? А я ответил: ох, ничего, прошу прощения. Я просто вспоминал, как Аура любила перекусывать в «Ле-Руа». И прекрасно, что любила, сказала Ана Ева, если бы не вы, я, скорее всего, уже не училась бы в колледже. Аура спасла меня, когда помогла написать курсовую работу. Никто в моей жизни еще не был так великодушен ко мне, Франсиско. Я не знала, что для нее сделать или что подарить, чтобы дать понять, насколько я восхищена ей и благодарна. Но я всегда надеялась, что в один прекрасный день найду способ ее отблагодарить… Ана Ева подняла свои хрупкие плечи, и мне на секунду показалось, что она готова заплакать, но она вздохнула и расслабилась. Я задумался, насколько она молода, и уже собирался улизнуть под благовидным предлогом, когда Ана Ева сказала: иногда я чувствую Ауру внутри себя. Ее дух посещает меня. Я уверена. Всего пару дней назад ее голос внутри меня попросил, чтобы я позаботилась о вас, Франсиско. Но я не знала, ни где искать вас, ни что делать. В ресторане мне сказали, что вы туда больше не приходите. И вот сегодня я столкнулась с вами в библиотеке, будто Аура хотела, чтобы я нашла вас.

За весь этот год и несколько месяцев я, конечно, часто размышлял над тем, где может обитать дух Ауры. Мне было интересно, что бы Аура хотела, чтобы я теперь делал, допуская, что она может думать обо мне или даже наблюдать за мной (но, надеюсь, что наблюдать она все-таки не может). Я верил, что дух Ауры либо ушел в небытие, превратился в чистую энергию на сорок девятый день после смерти, как верят буддисты, либо никогда не покидал Мексику. Возможно, она заботится о матери, думал я. Поэтому, когда Ана Ева сказала, что ее посещает дух Ауры, я поверил, что она сама верит, а лишь это имело значение, ведь никто не мог доказать обратное. Может быть, она действительно разговаривала с Аурой во сне. Я думаю, что с Аной Евой Перес все началось в тот момент, когда я принимал решение — поверить ей, или сделать вид, что поверил.

Как это «позаботиться обо мне»? — спросил я.

Она опустила глаза: я не знаю, — и слегка смущенно улыбнулась.

Может, готовить для меня? Ты умеешь делать мясной хлеб из индейки? Аура готовила его тремя разными способами. А еще, например, утром в воскресенье она делала к завтраку чилакилес с зеленым соусом, ммм, мои любимые, жаль, что у нее это всегда занимало так много времени, что завтрак был готов только к обеду. Она проводила на кухне часы, если только не покупала соус в супермаркете.

Я умею делать чилакилес, сказала Ана Ева, улыбаясь. А вы готовите?

Готовил, ответил я, когда был женат. Может, сначала я что-нибудь тебе приготовлю, и, если тебе понравится, ты приготовишь мне чилакилес.

Полная чушь, но я сказал именно так, и она согласилась. Мы обменялись телефонами. Когда я позвонил ей спустя несколько дней, то почувствовал, как сжимается от напряжения желудок — бабочки! — я даже запаниковал, когда она не ответила на звонок и мне нужно было решить, оставлять сообщение или нет, и я оставил, безуспешно пытаясь говорить как ни в чем не бывало. Я не переживал ничего подобного с тех пор, как звонил Ауре, когда она еще жила вместе с соседкой-кореянкой. Было ли это знаком, что я готов к новым отношениям? Я начал размышлять, когда смогу попытаться снова и смогу ли вообще; найду ли я женщину, способную полюбить меня, и которую буду любить сам? Впервые мне пришлось задуматься над этим во время похорон Ауры, когда перед всеми собравшимися там людьми ее мать неожиданно сказала мне:

У тебя еще будет в жизни шанс, а у меня уже никогда не будет дочери.

Я не знал, что ответить. Хуанита потеряла дочь, своего единственного ребенка, и у нее никогда не будет другого. Должен ли я был просто подтвердить это? Было ли в ее словах обвинение, требовавшее какого-то ответа? Глядя ей прямо в глаза, я сказал: да, я знаю. А про себя поклялся: нет, никогда, твоя потеря не больше моей. Но что, если ее потеря на самом деле больше моей? Можно ли их сравнить? Что, если все-таки больше? Что это значило для моего горя, для меня? Должен ли я был поклясться Хуаните, что никогда снова не полюблю, чтобы показать, как сильно я любил ее дочь? Этого ли она хотела? Нет, она хотела не этого.

Я никогда никого не любил в своей жизни так, как я любил Ауру, мои чувства к родителям, сестрам или братьям, к бывшим возлюбленным и первой жене и близко не походили на мои чувства к Ауре; возможно, до нее я никого в действительности не любил. Я был уверен, что любил Ауру так, как мужу положено любить жену, как должно любить в священном браке и даже сильнее.

Но Хуанита была права.

Вся литература о горе и тяжелых утратах, все научные работы о вдовах и вдовцах, найденные мною в библиотеках и интернете, трактовали этот вопрос крайне размыто. Согласно этим текстам, вдовы и особенно вдовцы зачастую быстро вступали в новые браки, поскольку это было для них привычно, они умели любить и брать на себя обязательства, налагаемые с браком; сочетание глубокого горя с крахом устоявшегося быта и бессмысленностью ежедневного существования было для них невыносимо, поэтому, взяв себя в руки, они старались как можно скорее обрести нового партнера. Один психиатр даже написал, что новый брак вскоре после потери любимого должен рассматриваться как дань ушедшему супругу и их браку. Но исследования также показывали, что в большинстве случаев за быстрыми повторными браками следовали и быстрые разводы. Осиротевшие супруги, чей брак был счастливым, оказывались куда более уязвимы перед тем, что специалисты по трагическим утратам именовали «патологическим трауром» — «абсолютное эмоциональное одиночество и тяжелые симптомы депрессии» — нежели те, чей брак не был счастливым, и в наибольшей степени это касалось вдовцов моего возраста. У вдов и вдовцов, чьи браки были счастливыми, больше проблем со здоровьем, чем у других. Если ваш супруг был, как они это называют, «объектом привязанности», то есть человеком, являвшимся для вас главным источником благополучия, если благодаря союзу с ним вы считали, что ведете осмысленную жизнь и вполне счастливы, тогда вы были в полной заднице. Исследования показали, что для вдовцов мощная поддержка семьи (которой у меня не было) и друзей (которые временами у меня все-таки были) не имеет значения. В довершение всего, если смерть любимого супруга была скоропостижной, неожиданной или болезненной, а смерть Ауры подходила под все три определения, то вы были практически обречены на «патологические реакции», включая посттравматические расстройства, как у ветеранов войны. Я вычитал, что «травматическое горе» делает человека более предрасположенным к раку, сердечным заболеваниям, злоупотреблению алкоголем (да, сеньор!), расстройствам сна, нездоровому питанию и «суицидальному мышлению». Словом, пережившие потерю мужья лишались примерно десяти лет жизни; если им не удавалось еще раз удачно жениться, овдовевшие после счастливого брака пятидесятилетние обычно были в могиле к шестидесяти трем годам. А что, если умершая жена была невероятно молода, красива, талантлива, умела любить, была в шаге от реализации своего потенциала и достижения самых заветных желаний (сочинительство, материнство), а семья винила в ее смерти выжившего супруга — обвинение, которое он готов был полностью принять, только не в той форме и не с тем содержанием, какое они в него вкладывали? Мой случай не упоминался ни в одном исследовании.