всем ротам и составил из добровольцев штурмовой отряд. В полночь Иванов послал Ворошилову краткое донесение: полк приведен в боевую готовность и способен приступить к выполнению любой задачи.

Накрывшись шинелью, он со спокойной совестью лег спать. Но что-то его тревожило. Поворочавшись с боку на бок, он догадался наконец — сын! В первый раз пришла мысль, что их обоих могут убить в одном бою. Может быть, даже одним снарядом. Александр Иванович усилием воли отогнал прочь эту мысль. Ведь ходили же они вместе на Турецкий вал, и ничего, обошлось. Обойдется и на этот раз.

Мысли отстаивались, становились все спокойней и спокойней, уводили куда-то далеко-далеко, к тихим, мирным делам, к учению, книгам.

На рассвете Иванова разбудили. В полк прискакал неугомонный Павел Дыбенко. Суконный клеш его задрался выше колен, открыв белые подштанники, подвязанные тесемками; на груди болтался бинокль; сбоку, как сабля, — маузер.

Выйдя к нему на улицу, Александр Иванович рассмеялся.

— Ты чего? — обиделся самолюбивый Дыбенко.

— Не могу без смеха глядеть на конных матросов.

Дыбенко спешился, отдал повод адъютанту, отвел Иванова в сторонку, сказал:

— Главный удар будет наносить южная группа войск, вернее, сводная дивизия, в которую включен и твой полк. — Не удержавшись, добавил: — Начальником дивизии назначили меня. Так что прошу не баловать, а то взгрею.

— Что же будут делать северяне? — поинтересовался Иванов.

— Северная группа войск, в которую вошли петроградские и смоленские курсы комсостава, военно-инженерная школа, батальон московских курсантов и отряд питерских коммунистов, будет поддерживать меня из района Сестрорецка. — Дул южный влажный ветер, пронизывал до костей и шевелил черный чуб Дыбенко, гроздью спадавший на лоб из-под шапки. — Ты, Саша, в заставах лишних людей не держи, дай бойцам отоспаться. Начинаем в ночь на 17 марта. — Дыбенко плотней запахнулся в кожанку, пожал товарищу руку, ловко вскочил в скрипнувшее седло. Конь его с места взял галопом и вскоре растаял в плотном тумане. Только долго еще слышался звон подков о каменную мостовую.

Утром, когда туман рассеялся и клочьями унесся в море, артиллерия 7-й армии и батареи оставшегося верным советской власти форта Красная Горка начали обстрел крепости и мятежных кораблей, скованных льдами на кронштадтском рейде. Открыли беглый огонь и три бронепоезда, курсировавшие по железной дороге и стрелявшие с ходу. Бунтовщики не замедлили с ответом. Крупнокалиберные крепостные снаряды разбивали до фундамента каменные строения Ораниенбаума, в щепы разносили деревянные избы Мартышкина и Сестрорецка, докапывались до воды.

Иванов, в бинокль наблюдавший за результатами артиллерийской дуэли, отметил: мятежники, нервничают, палят в белый свет, как в копеечку. Несколько фортов залпами стреляли по бронепоездам, но так и не сумели накрыть подвижные цели, не попортили железнодорожное полотно.

Он видел, как снаряды с берега накрыли линкор «Севастополь», пробили на нем броневую палубу, что-то зажгли.

Канонада все нарастала, с каждым часом с обеих сторон в бой вступали все новые и новые орудия. Так, в безрезультатной стрельбе, прошел день.

Косые солнечные лучи в последний раз скользнули по массивному куполу кронштадтского Андреевского собора. Подкрадывался вечер, и огонь понемногу стал затухать; мало-помалу он прекратился совсем, его словно залили потоки темноты.

В девять часов вечера Иванов получил долгожданный приказ о наступлении. Клочок разлинованной бумаги, на котором было написано несколько стандартных фраз, скрепленных знакомыми подписями Ворошилова и Дыбенко, взволновал его до глубины души. Кажется, только теперь он представил себе все трудности предстоящего штурма.

Пехота должна была под сильным огнем врага, увязая в снегу, пробежать восемь верст по ровному, как стол, пространству и со штыками наперевес кинуться на штурм морской крепости, со всех сторон защищенной фортами, ощерившимися тяжелыми орудиями и пулеметами. Хватит ли у солдат отваги для такого подвига? Ведь крепость располагает всем, что нужно для уничтожения не только двух-трех наспех сколоченных дивизий. Она способна разбить сотни тысяч вооруженных людей, в ее распоряжении такой могучий союзник, как линейные корабли Балтийского флота; на каждом из них — двенадцатидюймовые орудия. Попробуй дотянуться до мятежников штыком, если они сидят в бетонных казематах фортов.

В конце концов, атака крепости могла оказаться делом, куда более трудным и кровавым, чем штурм Турецкого вала на Перекопе. Когда Иванов, раненный, лежал под изодранным осколками полковым знаменем на горбатой вершине вала, он подумал: один раз человек может выдержать такой бой, но на второй раз не хватит ни воли, ни сердца. И вот минуло каких-нибудь четыре месяца относительного затишья, и снова надо идти в страшный огненный ад. Можно ли требовать от него больше, чем он вытерпел под Перекопом? Но он — большевик, и этим сказано все! Если партия сто раз будет посылать его в атаку, он не возразит ни слова и станет драться, пока его не убьют. В «Памятке коммуниста, мобилизованного на фронт», которую он не раз раздавал красноармейцам, с предельной ясностью сказано:

«Звание коммуниста налагает много обязанностей, но дает лишь одну привилегию — первым сражаться за революцию».

Чтобы отвлечься от своих раздумий, Иванов отправился к солдатам, расквартированным в прибрежных деревянных дачах, покинутых хозяевами. Он вошел в крайнюю дачу. Бойцы, разместившиеся в большой комнате, держали в руках котелки, ужинали.

— Садись, начальник, вечерять, — пригласил его низкорослый парнишка.

Иванов вынул из-за обмотки деревянную ложку с вырезанными на ней своими инициалами (ее тоже сунула ему на дорогу Даша) и, присев возле парнишки, с удовольствием поел густого гречневого супа с мясными консервами.

Парнишка признался, что горячего супа у них в роте за последнюю неделю не было.

Ужин затянулся. Покончив с супом, бойцы принялись чаевничать. Новый каптенармус Багдасаров постарался и, удивив всех невиданной щедростью, выдал каждому по сто граммов крупнозернистого, снежно сверкающего сахара. Сахар в полку не выдавали второй месяц, и никто не знал, где сумел его раздобыть новый, с виду тихий и уже пожилой каптер.

Иванов допивал вторую кружку, когда из разведки вернулся Лука. Щелкнув мокрыми задниками сапог, сын кратко доложил отцу:

— Снег тает, вода разливается по льду, дорога каждая минута.

Красноармейцы насторожились, подошли поближе с кружками в руках. Один из них, вытирая коротко подстриженные усы, предложил осторожно:

— Может, подождем мороза, начальник?

— Завтра или послезавтра мороз обязательно вдарит, а вы нас по воде собираетесь гнать к черту в зубы, — тут же подхватил боец с плутоватыми глазами.

— Никто нас не гонит. Сами доброволом идем, распылим последнюю контру, и шабаш, по домам, — заявил красноармеец с красивым лицом, осыпанным синими порошинками угольной пыли, на всю жизнь въевшейся в кожу.

— Поскорей бы, нечего зря жилы тянуть.

— Вы правы, товарищи, — сказал командир полка, отставляя жестяную кружку. —