— Я должен позвонить Розэну...

— Что это тебе даст? И вообще, откуда он взялся? Ты же мне не объяснил толком... Такой милый голос... Он понравился мне по телефону, прекрасно говорит по-русски...

— Розенберг тоже прекрасно говорил по-русски.

Ростопчин удивился:

— Какой? Майкл Розенберг? Из «Нэшнл Корпорэйшн»?

— Нет, Альфред Розенберг, сука...

— Тот, который воровал картины в музеях?

— И расстреливал наших людей... «Брат фюрера»... Когда его вели на виселицу в Нюрнберге, он уделался от страха... А как грозно выступал на партайтагах...

(Фол шепнул Джильберту:

— Розенберг и Штрайхер — два самых черных мерзавца из гитлеровской камарильи, Степанов прав.)

— Ешь виноград, — сказал князь.

— Спасибо, я уже ел.

— Где?

— В моем отеле. В «Савое». У меня здесь выступление... Только это и дало мне возможность приехать к тебе, Женя. Спасибо Андрею Петровичу...

— Это он организовал?! Ах какой чудный человек! Он не скучает в Москве? Все-таки быть послом интереснее, чем руководить компанией...

— Его компания имеет оборот, как иное государство, не до скуки. Думаю, сейчас забот у него больше, чем раньше. Но все-таки должен позвонить Розэну. С ним что-то случилось, уверяю тебя, Женя.

— Не надо меня ни в чем уверять. Забудь о нем... Пойдем вниз, вдруг Золле уже пришел... В утешение нам обоим я должен тебя порадовать: Лифарь на этот раз не пустил в продажу письма Пушкина. Я уговорил его.

— Как тебе это удалось?

— Знаешь, лучше после... Все это слишком больно, сердце рвет...

(Фол дождался, пока закрылась дверь в номере князя, выключил диктофон, на который шла запись разговора, снял со стены прослушивающее устройство, убрал его в «дипломат», запер особым ключом, подстрахован специальным кодом на защелках, — пять букв алфавита, попытка повернуть хотя бы одну из них приведет к тому, что из ручки бабахнет парализующий газ, — посмотрел на часы и сказал:

— Ну, а про все дальнейшее, Джильберт, мы узнаем позже, от наших ребят, которые сидят внизу... Или хотите пойти послушать сами?

— Мне это было бы крайне интересно.

— Валяйте, почему нет. Я не люблю смотреть на тех, кому готовлю зло; мне их жаль.)

Золле был бледен, до синевы бледен; поднявшись навстречу Ростопчину и Степанову, руки не протянул, ломко уронил большую голову на впалую грудь:

— Добрый вечер, господа.

Степанова поразила перемена, происшедшая с профессором: он еще больше похудел, щеки запали; длинные, пронзительно черные глаза казались потухшими.

— Поедем куда-нибудь поужинать? — спросил князь. — Я приглашаю. Здесь чопорно и безумно дорого. В районе Сохо есть великолепные итальянские кабачки, вкусно и почти без денег...

— Нет. Благодарю, — ответил Золле.

Степанов удивился:

— Почему? Я бы с радостью заправился. После полета у меня всегда дикий аппетит...

— Я бы предпочел, — сказан Золле, — первую часть нашей беседы провести здесь, господа. В зависимости от результатов будет видно, как поступать дальше.

— Что с тобой, Зигфрид? — удивился Степанов, недоумевающе посмотрев на князя. — Объясни, бога ради, я ничего не понимаю.

— Я объясню, господин Степанов, — ответил Золле. — Для этого я и приехал сюда...

Они сели за столик, подошел официант, поинтересовался, что будут пить гости. Ростопчин заказал кофе, назвал свой номер, попросил передать счет портье, помассировал грудь и незаметно бросил под язык пилюлю.

— Господин Степанов... — начал Золле.

— Мы были на «ты», Зигфрид, — заметил Степанов. — Я чем-то обидел тебя?

Золле словно бы споткнулся; замер; произнес по слогам:

— Вы вели себя все время нечестно по отношению ко мне!

— Только не надо ссориться, — сказан князь. — Я очень прошу вас, господа! Нам грешно ссориться.

Золле между тем, не посмотрев даже на Ростопчина, продолжал:

— Я получил неопровержимые данные о том, что вы постоянно платили деньги господам Шверку, Цоппе и Ранненсброку за те скудные материалы, которые они получили в процессе их поисков...

— Я?! — Степанов даже руками всплеснул; сразу вспомнил Розэна, тот так же махал ладошками, ну, скотина, ну, прохиндей; сразу же забыл коротышку; что говорит Золле, бред какой-то! — Я никогда никому ничего не платил, Зиг... господин Золле! Все то, что делали Штайн, Тэрри, князь и, как я полагал, остальные, делали это из чувства справедливости, из желания помочь возвращению в музеи награбленного.

Золле — по слогам, звеняще — продолжал, словно бы не слыша Степанова:

— Вы прекрасно знаете, что я истратил все мои сбережения на поиски! Все! До единого пфеннига! Поиск не хобби для меня, а жизнь! Вот, — он достал из толстого потрепанного портфеля большую папку. — Здесь записаны все мои траты. Судя по тем баснословным суммам, которые вы переводили малоквалифицированным любителям, мои траты — сущая безделица, всего восемь тысяч марок! Если вы платили им, то вы тем более обязаны уплатить мне!

— Только не ссорьтесь, господа, — снова попросил князь. -Нельзя же, право! Ты должен уплатить профессору Золле, если платил другим, Митя...

— Но я же не платил! — как-то жалобно, негодуя на себя за эту ж а л к о с т ь, ответил Степанов. — Откуда у меня деньги?!

— Русские иногда выкупали кое-какие вещи на аукционах, это было в Париже и Монте-Карло, — продолжат Золле. — У меня есть факты! Вы не смеете отрицать факты, господин Степанов.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал князь. — Я оплачу ваши расходы, профессор, нам нужны ваши документы о картине Врубеля, ради нее мы здесь и собрались...

— Я мог прислать вам эти документы по почте, — тем же звенящим голосом ответил Золле, побледнев еще больше. — Меня привело сюда чувство негодования! За какие-то дерьмовые бумажки господин Степанов платил другим людям, плохим людям, с дурным прошлым, а я пустил по ветру все, что было, как последний осел! А я не осел! — Голос его сорвался, и он заплакал. Он плакал молча, только слезы катились по щекам, старческие, быстрые слезы.

— Зигфрид, Зигфрид, ну что ты?! — сказал Степанов, положив руку ему на колено. — Нас с тобой кто-то хочет поссорить! Это все неправда! Я был убежден, что мы работаем от чистого сердца, а не из-за денег...

— У господина Ранненсброка есть расписка, данная вами, — ответил Золле, по-прежнему плача. — Ваша отвратительная ложь делает невозможным наше дальнейшее сотрудничество.

— Дайте телефон господина Ранненсброка, — сказал Степанов, — мы позвоним ему сейчас же.

— У меня нет данных не верить расписке. Там была ваша подпись.