«Тогда, полагаю, ты можешь продолжать не соблюдать пурду».

Я вновь посмотрела отцу в глаза. В них светилась такая проникновенность, которую я давно в нем не замечала.

«Дади-джи будет недовольна, – предупредил он, – но, когда Шиваджи и я пойдем в следующий раз из дома, я хочу, чтобы ты нас сопровождала».

Из всех возможных подарков этот был самым желанным.

– Полагаю, теперь ты должна сказать что-то о жесткости чарпаи, – заявила на следующее утро за завтраком бабка. – Отныне, мне кажется, тебе понадобится более мягкое ложе.

Как всегда, волосы ее были тщательно расчесаны. Они струились вдоль красивого лица подобно водопаду и заканчивались на спине тремя седеющими косами. Но высокие скулы, которым завидовали другие женщины, выдавали истинную природу этой женщины: одни углы, никакой мягкости.

Я отставила тарелку с кушаньем, напоминающим йогурт с кусочками банана.

– Вы слышали, чтобы я жаловалась? – спросила я.

Ануджа ойкнула. Глаза бабки округлились. Я никогда прежде так грубо с ней не разговаривала.

– Как ты смеешь!

Бабка вскочила со своего стула. Я тоже поднялась из-за стола. Я была выше, моложе, сильнее. Она больше не запугает меня.

– Смею что, дади-джи? Отвечать? Зарабатывать сестре на приданое?

– И как же ты этого добьешься? Будешь искать ей мужа среди дурачков, которые спят на порогах храмов?

– Не оскорбляй Ану! – Я повернулась к сестре: – Ануджа, она была к тебе недобра?

В письмах сестра об этом не писала. Бабка рассмеялась.

– Это не оскорбление, это правда.

– Ты больше никогда не станешь говорить об Анудже так, как сейчас! – повысила я голос, а сестра закрыла ладонями уши. – Если я узнаю, что ее бьют, оскорбляют или обижают каким-либо иным образом, ты очень пожалеешь.

– И как же я буду жалеть?

– Однажды, когда твой сын состарится и не сможет больше работать, я буду единственной, кто будет вас всех кормить, – заявила я.

– И ты думаешь, что он позволит мне голодать?

От той легкости, с какой бабка отмахнулась от моей угрозы, внутри у меня что-то надломилось. Оказалось, мой бамбук не только гнется, но и ломается, образуя острые, словно ножи, края.

– Никто не знает, кто умрет первым, – сказала я. – Пусть тебе поможет Шива, если это будет твой сын.

Я отвернулась и вышла из комнаты. У себя в спальне я услышала шлепанье маленьких ножек Ануджи по коридору. Она с разгона упала на мою чарпаю.

– Дади-джи тебя убьет.

– Ану, это полнейший вздор. Теперь она больше не посмеет плохо с тобой обходиться. Теперь, если бабка тебя обидит или начнет тебе угрожать, ты должна написать в письме ко мне следующее: «Дади-джи была ко мне очень добра на этой неделе».

Глазенки Ануджи удивленно округлились.

– Поняла? Она обязательно найдет кого-нибудь, кто будет читать твои письма. Нельзя писать правду, но, если я увижу в твоем письме эту фразу, я узнаю, что происходит на самом деле, и приеду тебе на помощь.

Ануджа молчала.

– Повтори эту фразу слово в слово.

– Дади-джи была ко мне очень добра.

– На этой неделе.

– На этой неделе, – повторила она.

* * *

Я изменилась, но не так, как казалось бабке. Я не считала, будто бы стала слишком хороша для того, чтобы спать на чарпае. Я не настолько привыкла к великолепным фруктам и карри, которыми лакомилась во дворце, чтобы не отдать должное стряпне Авани. Вот только мой разум, казалось, стал похож на песочные часы, а мысли в моей голове – на крошечные песчинки. Когда я стала дургаваси, мой разум-часы перевернули.

Во-первых, я больше узнала о жестокости. Прожив пять месяцев бок о бок с Кахини, я поняла, что бабкина озлобленность – то, что она холит и лелеет в себе. Бабка поливала эту свою злость до тех пор, пока она не разрослась подобно лиане и не заглушила все другие чувства. Во-вторых, я теперь знала, что такое настоящие страдания, увидела подлинную разницу между чрезмерным богатством и чрезмерной бедностью. Я не имела ни малейшего представления о том, что на самом деле мы бедняки, пока собственными глазами не увидела великолепие Панч-Махала. С другой стороны, регулярно раздавая в храме Махалакшми карри и сладости тем, кому нечего было есть, я осознала, что моей жизни в Барва-Сагаре можно позавидовать. А еще я думала о том, что при известной щедрости и великодушии те, кто сидит на коврах и ест из серебряных блюд, могут сделать жизнь других людей лучше.

Я не стала делать вид, будто в одночасье превратилась в Будду и теперь смотрю на окружающий мир, частью которого являюсь, ясным взором. Но кое-какие мысли все же вертелись у меня в голове. Я часто вспоминала Шри Раму, гуру рани. Интересно, что бы он сказал, если бы я поведала ему о жизни в Барва-Сагаре и женщинах, которые живут подобно попугаям в клетках.

По дороге к базару, шагая рядом с отцом и Шиваджи, я не видела на улицах других женщин. Мужчины на меня пялились. Чаще всего выражение их лиц было враждебным.

– Признайся, странно чувствуешь себя, нарушая законы пурды? – спросил Шиваджи.

– Сначала да, но теперь я скорее похожа на рыбу, которую выплеснули из большой бадьи, где она провела всю жизнь, обратно в реку.

В декабре воздух стал настолько холодным, что, казалось, кусался. Я дважды прочитала книгу стихов, которую дал мне Арджун. Наша семья сидела на подушках вокруг жаровни, Авани обмахивала тлеющий уголь. Я против своей воли вспоминала теплый дворец, где каменные полы покрыты коврами и вдоволь теплых одеял. Отец взял тетрадь в твердой обложке, которую всегда носил с собой, и поднес чернильную ручку поближе к огню, чтобы немного разогреть ее. Когда чернила нагрелись, папа написал: «Какой толк в Руми при дворе? Почему бы нам не заняться английским?»

«Рани ценит поэзию очень высоко».

«Какой другой поэт может сравниться с Шекспиром?»

Я задумалась. Мне не хотелось обижать папу, но и кривить душой я не собиралась.

«Мне кажется, что Руми такой же талантливый, пита-джи».

Отец нахмурился. Ему не понравилось мое новое увлечение.

«При дворе, – сообщила я, – английский полезен, но к нему относятся с неприязнью».

«Почему?»

«Англичан в Джханси не особо жалуют. Есть трения».

«Ты не из-за этого осталась у нас?»

Впервые отец спросил, почему я не возвращаюсь в Джханси, а остаюсь жить в Барва-Сагаре. Можно было поверить в недельный, даже двухнедельный отпуск, но Дивали наступил и закончился, рани вот-вот должна была разрешиться от бремени, а я не спешила возвращаться ко двору, чтобы охранять свою госпожу.