Государственный обвинитель спокойно снимет очки – Разбоеву кажется, что у того непременно должны быть очки, – и с усмешкой качнет головой. Государственный обвинитель редко встречал подсудимых, которые на предварительном следствии давали полный расклад по своим деяниям, а на первом же процессе заявляли, что их оклеветали. Но что скажет этот прокурор, когда Разбоев начнет излагать факты и называть имена тех, кто в состоянии доказать его непричастность к убийствам?

Защитник обескураженно углубится в какие-то бумаги, то краснея лицом, то бледнея, судья качнет головой и приступит к делу, а родственники потерпевших гневно загудят, требуя возмездия.

Но что будет делать каждый из них, когда Разбоев представит доказательства?

Вот он, момент, который должен стать решающим! Он невиновен в смерти шести девушек! А теперь казните его, невиновного! А камеры пусть щелкают, журналисты пусть строчат статьи и снимают репортажи. Европа пусть лицезреет, Генпрокуратура пусть настаивает – исход один. Разбоев невиновен.

Так виделось еще два дня назад, сейчас же в душе полный переполох. Все идет к тому, что Кряжин решил пересмотреть материалы, положенные в основу доказательств вины Разбоева. Он движется к правде, ломает преграды, как танк, и ставит над будущим Разбоева большой вопросительный знак.

Бывший научный сотрудник уже пытался однажды мысленно представить другой вариант. Тот, когда следователь придет к правде и поймет ее, однозначную. Разбоев не виновен в смерти шести молодых женщин. Что дальше? Дальше тоже случится скандал, но уже не в пользу Разбоева. Следствие установило, что Разбоев невиновен. Тогда откуда у него на одежде кровь? Почему он признается и кто сообщил ему подробности всех убийств? Узнал из телепрограмм? Чушь какая! А кровь на одежде? Тоже телепрограмм насмотрелся?

И если в первом случае его однозначно выпустят из зала суда на улицу, то во втором обязательно придумают массу причин, чтобы оставить там, где он находится до сих пор. Фактор неожиданности перед лицом Европейского правового сообщества будет утрачен, едва следователь заявит о невиновности Разбоева. И тогда у всех хватит времени ответить на вопрос другого порядка: если Разбоев не убивал девушек, тогда кого он убивал? Образцы крови, изъятые с его одежды сразу после задержания, свидетельствуют о том, что это не кровь Разбоева. То есть это не последствия неловкого движения, когда он брился или резал хлеб. Крови столько, что Разбоев должен был или бриться топором, или хлеб резать бензопилой. И вообще, он не должен бы сейчас жить после такого неловкого движения – в крови легко угадывается резус-фактор, а это значит, что кровь не из капилляра, а из вены. Или – вен. И кровь эта – человеческая.

И теперь пусть Разбоев ответит на вопрос: чья это кровь?

В первом случае – в случае с Вагайцевым – нетрудно доказать: если следствие опустилось до того, чтобы изготовить обвинение, совершенно не проверив сведения Разбоева, то есть умышленно ему готовило пожизненное заключение, тогда почему не предположить, что и кровь на его одежде – дело рук прокуратуры? Был нужен крайний, и она его общественности предоставила. С заключениями экспертиз.

Второй случай, случай с Кряжиным, предполагает для подсудимого крах. Следователь сомневается в его вине, но не сомневается в наличии на его одежде крови. И при таком положении вещей внимание общественности и правовых сообществ лишь усилится. Действительно – подумают они – обвинить Генпрокуратуру в предвзятости невозможно. Она сомневается в наличии состава преступления в действиях Разбоева относительно шести убийств. И в этом случае – решит общественность – Генпрокуратура должна доказать, почему кровь на одежде подозреваемого обнаружена именно в тот момент, когда была убита последняя девушка.

Кстати, вопрос для той же Генпрокуратуры: никто из ее представителей не обратил внимания на один интересный факт – с момента задержания Разбоева не произошло ни одного убийства. Когда же тот находился вне поля ее зрения, не проходило месяца, чтобы кто-то не умирал.

Не нужен этот Кряжин обвиняемому. Он ему мешает. Кряжин лишает обвиняемого главного козыря – неожиданности, за которой неминуемо последует оправдательный приговор.

Можно было попытаться убедить в этом самого Кряжина, не напрямую, конечно, в обход, умело маскируя истинные мотивы. Или просто ввести его в заблуждение. Разбоев верил в то, что сумел бы сделать это, вызывай его Кряжин для допроса каждый день. Разбоев всегда был хорошим теоретиком. И логику формальную изучал, и психологию, и этику. Но Кряжин оказался умнее. Он не хочет приходить, потому что не хочет получения информации, которая заставила бы его ее проверять и терять время. У него этого времени, как следует догадываться, нет. И потому он ориентируется на предыдущие показания Разбоева и ведет свое следствие! Если бы Разбоев знал о таком исходе следствия, он и мыслил бы с поправкой на это, и не излагал факты в столь откровенном виде. Быть может, эта откровенность и заставила нового «важняка» усомниться в ее правдивости!

Плохо дело. Разбоев за трое суток заготовил три макета возможных разговоров в свою пользу, но Кряжин не появлялся.

Нервы Разбоева были натянуты до предела.

Кряжин ворвался в открытый кабинет, словно в дверь автобуса, вот-вот готового отойти от остановки.

– Ну что? – спросил он с надеждой.

Шустин встретил его, сидя на стуле посреди кабинета с опущенными между ног руками. В его глазах светилось разочарование.

– Вашего пакета нигде нет.

Кряжин еще полчаса делал то, что только что делал журналист. Наконец советник напряженно сгреб со стола ключ от двери и встал рядом с косяком, молчаливо предлагая сыщику убираться прочь.

Когда они вернулись, Сидельников продолжал сидеть у телевизора и следить за событиями, развивающимися в третьем периоде. За то время, пока они отсутствовали, счет изменился, и не в пользу ЦСКА.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал следователь, швыряя на стол пачку сигарет. – И Вагайцеву не позвонить. Не скурил же он этот бычок, в самом деле...

Хромота у него прошла, хоть нога и болела, и теперь он ходил по кабинету, словно размышляя, с чего начать наступающее утро. Подошел еще раз к карте, хмыкнул и вернулся за стол. Шустин обратил внимание на то, как двигаются руки Кряжина, когда тот отрешается от действительности и уходит в мир собственных размышлений. Его пальцы нежно теребили отворот пиджака, скользили по поверхности столешницы, цепляли карандаш, рисовали на листе бумаги какой-то мистический знак и снова оставляли карандаш в покое. Искать логику в этих движениях было немыслимо – Шустин был уверен в том, что это следствие вычислений, происходящих в мозгу советника, и не стоит искать взаимосвязь между его внутренним и внешним – так же, как не следует размышлять над тем, почему кошка, когда нервничает, хлещет хвостом. Она хлещет, потому что хлещет.

– Пытаюсь понять, какую роль во всем этом играет Олюнин, – объяснил он после четверти часа молчаливого созерцания происходящего на экране телевизора. Хоккей закончился, ЦСКА проиграл, и теперь Сидельников с журналистом внимательно слушали разъяснения того, почему лучше покупать «Досю», если между ним и дорогим стиральным порошком нет никакой разницы. Советник поднял брови и заговорил: – Олюнин знал Разбоева, факт. Олюнин осведомлен о том, что Разбоев задержан и что тому вменяют, – это тоже факт. Вполне возможно, что он хотел дать Степану Максимовичу какие-то доказательства. Однако в последний момент, когда понял, что на этом знакомстве можно заработать больше, чем тысячу, он от идеи отказался.