– Вы представляете себе, что испытывает коматозный больной? – усадив советника на свое место, поинтересовался доктор.

Устало стянув с головы шапку, Кряжин поднял на профессора свои ясные глаза:

– Кома – крайне тяжелое, грозящее смертью состояние, характеризующееся нарушением всех функций организма.

Доктор был приятно удивлен, однако аплодировать советнику не стал.

– И теперь скажите мне – может ли больной Разбоев в таком состоянии беседовать с вами?

– Да знаю я, знаю... что не может. – Обернувшись на дверь, Кряжин понизил голос: – Скажите, он что-нибудь говорил, когда его привезли?

На этот раз вопрос странным не выглядел, так как следователь уже имел информацию том, что Разбоев, когда его доставили в больницу, еще находился в бреду. Равно как и о том, что в бреду он разговаривал. И теперь доктор не имел права отвечать отказом, потому как именно он больного осматривал и сам же оперировал.

Старику вовсе не хотелось вмешиваться в истории, которые после закончатся обязательным свидетельствованием в суде. Что всегда он считал зазорным, так это тратить время на болтовню вместо того, чтобы работать. Однако еще более пакостным делом старик считал лжесвидетельствование, и вся его пятидесятилетняя практика работы уверяла его в том, что людям, а особенно – следователям Генеральной прокуратуры, нужно всегда называть правильный диагноз.

– Кто такая Мариша? – спросил доктор, приоткрывая занавес тайны бреда Разбоева.

– Вполне возможно, что он говорил о жене, – вспоминая материалы дела, ответил Кряжин.

– Но он называл ее шлюхой.

– Не готов с ним поспорить. В наше время такое совпадение случается довольно часто. А скажите, доктор, – почесав висок, советник придвинулся вплотную к старичку, – он не называл еще какие-нибудь имена? Таня, Жанна, например? Не упоминал названия улиц, события?

– Вы слишком много хотите от человека, у которого раскроен череп, – заметил тот, но все-таки задумался. – Кличка Круглый вам ничего не говорит?

Кряжин неожиданно даже для себя усмехнулся, но, встретив осуждающий взгляд старичка, снова принял серьезный вид.

Круглый... Если он начнет сейчас перечислять всех известных ему фигурантов с такой кличкой, то уйдет из докторской только под утро. Тем не менее информация прозвучала, и оставлять ее без внимания было бы непростительно.

«Круглый. Кто такой Круглый? – задумался советник. Это, несомненно, его связь. Тот, с кем Разбоев контактировал в последнее время, либо человек, оставивший в его воспоминаниях яркий след. Так, во всяком случае, трактуют данную ситуацию специалисты по психомоторике.

Колесников?.. Вор в законе, ему пятьдесят три, у него дом в Мытищах. Этот Круглый сейчас отбывает повинность[8]– «щипал»[9]в Сокольниках. Разбоева он к себе на расстояние отброшенного окурка не допустит.

Кругликов? Законченный наркоман. В прошлом году проходил свидетелем по делу о похищении сына ректора строительного университета. Разбоев наркотики не употребляет, ничего общего между ними быть не может...»

– Спирту, господин советник? – вмешался доктор.

– Медицинский?

– Обижаете. Медицинский спирт в лечебных заведениях пользуют лишь медбратья в прозекторской. Доктора наук выпивают исключительно коньячный. Мне шурин из Дагестана привез.

Выпили. Закусывать Кряжину доктор запретил, дабы не разрушать какой-то «пектиновый слой». Кряжин качнул головой, но согласился со старичком лишь потому, что закусывать на самом деле было нечем.

«...Кособоков? Чемоданный воришка, беспросветный лгун и невероятный трус... «Гражданин начальник, два чемодана с польской косметикой – это кража, что ли? Я стою на страже таможенных границ страны!» Очень может быть. Но этот Круглый живет и промышляет на Белорусском вокзале, а потому вряд ли они могли общаться с Разбоевым, который покидал территорию своего округа весьма редко.

Тогда, может быть, член Сибирского отделения Академии наук Кругалев – китайский шпион?

Так недолго дойти и до Овалова – бывшего члена Совета Федерации... А спирт, кстати, замечательный».

– Пожалуй, я не буду больше отрывать вас от дел, – с улыбкой извинился советник, вставая со стула. – Спасибо за понимание.

Телефон Сидельникова запиликал уже в машине, когда Кряжин, сменивший капитана за рулем, выехал за территорию больницы. Тот долго искал его под одеждой, не находил, но, к радости капитана, звонивший был настойчив, чтобы не сказать – надоедлив.

Ожидания были вознаграждены. Сидельников перебросился лишь парой фраз с собеседником, после чего в глазах его появился живой огонек.

– Иван Дмитриевич, с вас причитается.

– Что, Олюнина задержали? – не боясь ошибиться, советник подавил в уголках губ усмешку. – Так это не с меня, это с господина Шустина причитается.

Репортер выдержал шутку мужественно, даже не моргнув глазом. За последние трое суток он избавился от многих своих дурных привычек. Перестал покашливать (предупреждение Сидельникова), стал меньше курить (отсутствие карманного капитала) и забросил свой блокнот. То, на что он насмотрелся за эти дни, описать в двух словах все равно невозможно, а события всякий раз происходят такие, что их даже если постараться забыть, то не сможешь.

– Очень хочется взглянуть в глаза этому Мише, – проскрипел он с заднего сиденья. – Негодяй. Если бы не доказательства в пользу Разбоева, я бы решил, что убийца – это он.

Вычленив из речи Шустина самое важное, Кряжин чуть сбросил скорость и, не оборачиваясь назад, тихо, но отчетливо повторил:

– Если бы не доказательства В ПОЛЬЗУ Разбоева?

Репортер смутился:

– Ну, я хотел сказать, что вам так и не удалось доказать его невиновность. А все, что у вас имеется, свидетельствует против него, то есть в пользу версии Вагайцева. Значит, и в пользу Разбоева, коль скоро он соглашается с этой версией. Я здесь сторонний наблюдатель, однако, если уж вы решили таскать меня с собой, имею право на озвучивание собственных мыслей! – возмутился Шустин. – Свобода слова у нас пока, слава богу, – не мораторий на смертную казнь. Не приостанавливается.