— У вас не возникало проблем со съемками фильма «Нежный поцелуй» в мусульманских общинах — ведь сюжет о любовной связи героини, англичанки, с пакистанцем мог бы вызвать у них некоторую настороженность…

— У нас не было особых трудностей. Обычное дело. Мы встречались с людьми из мусульманских общин, и они оказались очень дружелюбны. Конечно, — вы правы, я был готов к тому, что к нам отнесутся настороженно. Ведь после 11 сентября, когда мусульманские общины подвергались гонениям, все повсюду стали говорить о «мусульманских фундаменталистах и террористах», и они чувствовали себя очень неуютно.

— Вам удалось полностью избежать в картине «Нежный поцелуй» момент политизации…

— Политический подтекст, конечно, всегда присутствует, но это вовсе не фильм о политике. Семья переживает переходный период, когда происходит отдаление от привычной жизни в очень закрытой общине. Молодое поколение выходит за пределы общины, и отсюда рождается напряжение. Мне прежде всего хотелось рассказать об очень серьезных любовных отношениях. Чтобы вы почувствовали их в том, как герои разговаривают, как они просто смотрят друг на друга. Их духовный мир оказывается совместимым.

— Как в фильме «Нежный поцелуй» вашему актеру, мусульманину, удавалось так играть в достаточно откровенных постельных сценах?

— Не знаю, он просто играл, и всё. Мы эти вопросы особенно не обсуждали, только так, чуть-чуть. Любые сцены порой бывают сложными. Всегда, во всех фильмах. Актеры очень ранимы. Режиссер всегда должен нести ответственность за то, чтобы не злоупотреблять их незащищенностью, не превращаться в вуайериста. Было очень важно, чтобы в моменты физической близости их отношения продолжались, чтобы это не воспринималось просто как перерыв на секс. Их отношения — это во многом то, что отражается в их глазах. Так что это просто очередная сцена в их отношениях. Ведь на следующий день девушка узнает, что герой обещал жениться на другой, и она чувствует себя обманутой. Здесь дело не только в легкости физической близости друг с другом, но в доверии, которое она ему оказывает. И чем больше это доверие, тем более обманутой она себя чувствует на следующий день.

— До какой степени ваш фильм «Ветер, который качает вереск», британский или ирландский?

— Мне кажется, что он универсален практически во всех отношениях. Иначе не стоило бы его снимать. Это же не научная, не музейная реконструкция событий. В основе картины — рассказ о колонии, вытесняющей империю, и об империи, силой оружия навязывающей колонии свое господство. Империи, которая защищает свои интересы, но губит будущее всех, кто живет на ее территории. Это фильм об оккупационной армии, которая презирает местное население. И о сопротивлении несправедливости. А ведь все эти темы универсальны.

— Получается, что вы всё еще испытываете вину за то, что произошло в 20-е годы прошлого века?

— Сейчас вы задали очень нерусский вопрос. Ведь вы, журналист из России, должны бы знать о классовой борьбе и понимать, что колонии основывает правящий класс, а рабочий люд подвергается эксплуатации. Так что дело тут во взаимоотношениях между классами. Моих предков эксплуатировали те же политики, которые эксплуатировали ирландцев. То же и с ирландскими предками Пола (Лаверти, постоянного сценариста Лоуча. — П. Ш.), которых эксплуатировал правящий класс Великобритании. Дело тут в классе, а не в национальности.

— А почему в центр сюжета вы поместили двух братьев?

— Потому что гражданская война — это война между семьями. То, что герои фильма братья, — историческая правда, ведь тогда брат шел на брата. Но, кроме того, это еще и метафора раздора в обществе, в самом народе. Есть разница между пропагандистским фильмом и художественным. Наша картина, я надеюсь, получилась многоплановой, потому что реалии политической борьбы мы стремились преломить через жизненный опыт реальных людей. Мы хотели снять «Ветер, который качает вереск» так, чтобы получился рассказ о личном, пережитом. Через личный опыт, личные переживания героев проступают очертания политической борьбы.

— Когда я смотрел ваш фильм, то вспомнил слова Льва Толстого. Он любил повторять, что зло порождает лишь зло, а добро — лишь добро.

— Хотелось бы верить, что так оно и есть. Но вряд ли это правда. Например, добро может породить… эксплуатацию. Вот ведь какая штука. По-моему, толстовская формула — слишком смелое обобщение. Ее трудно обосновать, подтвердить примерами.

— Остались ли в Британии шрамы ирландской войны?

— Да, конечно. Ирландия всё еще разделена. Время проходит, раны понемножку затягиваются, но для многих людей разделение Ирландии по-прежнему болезненно. Думаю, рано или поздно этому придет конец. Шрамам нужно много времени, чтобы зарубцеваться.

— Как бы сегодня жили герои ваших прежних фильмов?

— Мальчик из фильма «Кес»… Фильм был снят 46 лет назад, почти полвека, даже трудно поверить. Мальчика в этом фильме общество причислило к категории чернорабочих. Но у него была бы работа, он был бы членом общества. Теперь такой же мальчик в возрасте 14 лет, который растет в том же городе, оказывается в городе, где работы почти нет, где, скорее всего, работы у него не будет, а если и будет, то временная. Сегодня есть наркотики, которым мальчик пятьдесят лет назад вряд ли оказался бы подвержен. Думаю, и сама община стала слабее. Один из факторов, связывающих общину вместе, — это работа, у всех есть работа, у всех есть гордость от того, что они работают. Сегодня люди этого лишены, общество более разобщено. Думаю, что сегодняшнего ребенка ждет намного более плохое будущее, чем мальчика в «Кес». «Меня зовут Джо» — это было лет 15–17 назад. Пожалуй, примерно то же самое. Рубеж — это 1979–1980 годы. С того момента у нас высокая безработица, а массовая безработица для трудящихся определяет собой всё. Мальчик вроде Джо, ставший алкоголиком… Примерно та же ситуация, что сейчас.

— Какое психологическое состояние общества вы хотели зафиксировать в фильме «Доля ангелов»?

— Больше отчаяния, безнадежности, безысходности. Героям сказали, что они бесполезны, они живут на пособия, им нечего ждать от общества. Это продолжается из поколения в поколение, и чем дольше это продолжается, тем глубже люди погружаются в отчаяние. Это лишь доказывает, насколько ситуация стала хуже, чем прежде. Это преступление против человечества. И оно совершается во всей Европе, там у каждого пятого из молодежи нет работы. В некоторых странах ситуация намного хуже, в Испании у половины нет работы. Мы делаем это с нашими детьми, моими, его, вашими, с нашими внуками. Это безумие — сознательно делать такое ради защиты экономической системы. Если бы вы из космоса наблюдали за животными под названием «человек» и видели бы огромное богатство и отчаянную нужду, видели бы, как они таким образом уничтожают планету, на которой живут, вы бы сказали, что они сошли с ума. Это безумие. Нам нужно проснуться, нужно жить по-другому. Может быть, я этими словами частично защищаю завоевания Октябрьской революции, коллективную собственность, но я защищаю не то плохое, что за ней последовало, а хорошее, положительное. А еще удивительно то, что многие ребята никогда не уезжали далеко от своего городка. Они живут неподалеку от больших городов, но у них не было возможности куда-то поехать, посмотреть. Всё это присутствует в фильме в подтексте, а не явно. Эти моменты мы могли использовать в драме. И тут нам были важны всевозможные клише, связанные с виски. Такие ребята не смогли бы распробовать вкус, он у них не развит. Они могут пить только самые грубые напитки. Очень непросто найти человека с хорошо развитым вкусом. Это уже не обычный человек, это кто-то, наделенный талантом, оригинальностью. Еще один момент, связанный с виски, состоит в том, что в этом бизнесе очень много показухи. О нем говорят в высокопарных выражениях. Человек, который покупает дорогой виски, тратит кучу денег, но он понятия не имеет, какой у него должен быть вкус. А когда он пробует и понимает, что вкус не такой, как он ожидал, то всё равно неважно, он уже купил, а значит, оно должно быть идеальным.