— Кто это с тобой, Стив? — услышали мы голос хозяина дома. — Извинись за меня, я не одет. И проходи в спальню. Мне опять поясница покоя не дает. Попробуй мне чем-нибудь помочь. У меня приглашение на вечер, и такое, что отказать никак нельзя. А я едва двигаюсь.

Стив велел мне пройти в гостиную, а сам отправился обслуживать захворавшего хозяина дома.

Я остался один. Кто-то из прислуги заглянул на минуту в комнату и, выяснив, что мне предложить, принес виски с содовой. Я, тем временем, с любопытством разглядывал гостиную. Ряды старых книг на полках, массивные картины, антикварная мебель. На столике с краю — раскрытая коробка кубинских сигар в алюминиевых пеналах. Шотландский виски в баре.

В соседнем кабинете, куда я осторожно заглянул, на столике у окна и на секретере лежали бумаги. Я подошел к столу. На нем покоился целый ворох писем и материалов, которые, очевидно, направлялись сэру Уинстону для ознакомления, а возможно, и для совета с ним. Здесь были справки по финансовым и экономическим вопросам, доклады по политическим проблемам, личная переписка.

Я поймал себя на простой, но преступной мысли: эти бумаги могли бы представить для Центра немалый интерес, и никто не мешает украсть их. Здесь их такое множество, что отсутствие двух или трех материалов вряд ли кто и заметит.

Впрочем, можно и не красть, — подумал я, — достаточно лишь сфотографировать. Почему мне раньше не приходила в голову такая мысль? — Ведь я бывал уже в домах крупных и важных чиновников. У каждого из них огромная почта, домашние кабинеты, документы на столах. Это же настоящий клад! Единственное, что необходимо — это миниатюрная фотокамера и вместительные внутренние карманы в пиджаке.

Этим нужно будет заняться, — решил я, внимательно разглядывая содержимое лежавших передо мной материалов, — и постарался запомнить наиболее важные пассажи в них.

Особый интерес у меня вызвало письмо одного из военных чинов, в котором излагались совершенно новые подходы к европейской политике НАТО. Речь шла о проработке концепции «передовых рубежей», в ту пору мне еще мало известной. Согласно этой концепции, Западной Германии отводилась роль буферной зоны и поля битвы в гипотетической войне с Советским Союзом. Эта концепция предполагала оснащение бундесвера ядерным оружием наземного базирования. Такой шаг должен был, по всей видимости, сыграть роль сдерживающего фактора для потенциального агрессора, то есть для СССР. Подробной информации в письме не было. Но и та, что попалась мне на глаза, представляла определенный интерес. Я постарался запомнить все основные положения письма, чтобы суметь восстановить их позже в памяти.

— Ну, показывай мне своего русского, — раздался хриплый голос из глубины дома и шум открывающейся двери.

Я быстро вернулся в гостиную. Знаменитый толстяк предстал передо мной во всей своей грузной красоте, отмеченной печатью восьми десятков лет насыщенной событиями жизни.

— Больной чувствует себя лучше, — не без гордости за содеянное заявил Стивен, — и я разрешаю ему рюмку бренди.

Я понял, что это было сигналом для меня, и тут же отрекомендовал принесенную мной в подарок бутылку армянского коньяка. После того как на Ялтинской конференции Сталин предложил Уинстону Черчиллю рюмочку армянского коньяка, британский премьер-министр оценил отменные вкусовые качества напитка и стал его поклонником. Это был абсолютно новый тогда 50-градусный коньяк «Двин» 10-летней выдержки. Его еще не было в продаже. Первую партию отправили в Кремль. В серию «Двин» запустили лишь годом позже, после Победы. И Черчилль стал регулярно получать его от Сталина.

Вскоре, однако, коньяк премьеру разонравился. В своем письме Сталину Черчилль заметил с сожалением, что «Двин» потерял свой былой вкус. Он даже намекал на то, что хозяин Кремля, возможно, перестал уважать проигравшего выборы премьера. Стали разбираться. Выяснилось, что мастер, который готовил коньяк, на заводе больше не работает. Он был арестован и сослан в Сибирь. Сталин велел вернуть его на работу. Маргара Седракяна восстановили в прежней должности, вернули партбилет и даже позднее присвоили звание Героя социалистического труда. Мастер быстро вернул своему коньяку утраченный им было вкус. Черчилль оценил возвращенное качество напитка и, как поговаривают, регулярно выпивал немало-немного целую бутылку «Двина» в день.

Не берусь судить, что в этой услышанной мною истории правда, а что ложь, но, может быть, так оно и было…

Сэр Уинстон взглянул на этикетку принесенного мною армянского коньяка и медленно выговорил:

— Ю-би-ле-ни.

— Возраст — 10 лет, крепость — 43 градуса, — пояснил я. — «Юбилейный» — это первый коньяк мастера Седракяна, автора вашего любимого «Двина». Он его выпустил еще в 37-м году.

Хозяин дома одобрительно кивнул и велел разлить благородный напиток по рюмкам. Мы выпили за здоровье сэра Уинстона, который тут же закурил свою «Гавану».

— Ваш коньяк действительно неплохой. Вы, русские, настоящие мастера поражать нас своими талантами. Но поймите меня и не обижайтесь, — заявил старик, затянувшись ароматной сигарой, — вы для нас варвары. Не в дурном смысле, а в подлинном. Так в древнем мире все были варварами по отношению к грекам и римлянам. А мы — их наследники. Англосаксы — представители классической культуры. Мы лучше других в мире выражаем два великих начала: ясность и чувство меры. У других народов, в том числе и у русского, они затуманились. Иначе вы не стали бы выкорчевывать на своей земле свои же традиции. Поэтому в душе я и считаю вас варварами.

Сэр Уинстон налил себе еще коньяку в уже осушенный им бокал.

— У России тот же путь, — продолжал хозяин дома, — что и у Европы, или никакого пути. Любой британец вам подтвердит, что Лев Толстой, Федор Достоевский, Антон Чехов — величайшие писатели. Мы чувствуем в них, а значит, и в России, своих единомышленников. Трагедия в том, что революция столкнула Россию с ее исторического пути. И превратила в нашего врага.

Старик поднес к лицу фужер с коньяком, вдохнул аромат напитка, оценивая его букет, и продолжал, сделав глоток.

— Россия болеет дурной болезнью, и болезнь эта страшно заразительна. Я не смог вам помочь одолеть ее. Но другим, я уверен, повезет больше. И не сердитесь, мистер Айванофф, на меня за мою откровенность. На стариков грех сердиться.

Черчилль допил коньяк и затянулся сигарой. Во мне же тем временем, начинали бушевать нешуточные страсти.

Легко сказать — не сердиться. Меня заявление хозяина дома просто взбесило. Уард, знавший о моей горячности и, видимо, почувствовавший приближавшийся взрыв гнева, не стал испытывать судьбу и поспешил увести меня из дома Черчилля. И слава богу, так как я был вполне готов доказать сэру Уинстону, что в определении варваров тот не преувеличивал.

По дороге в Кливден я долго не мог успокоиться от нанесенного мне и моей стране оскорбления. Стив терпеливо слушал мои словесные тирады и не перечил, дожидаясь момента, когда я, наконец, успокоюсь.

Ждать пришлось до самого Кливдена.