— Это она в конечном счете уничтожит нас, — повторяла она.

За письмами последовали серенады под моими окнами.

— Любовница австриячки! — выкрикивали собравшиеся. — Мы завяжем банты из твоих внутренностей!

— И сделаем ленты из твоей кожи…

Убить можно было только гильотиной или ножом. Думаю, именно тогда мы начали умирать. Медленной смертью. Медленной и жестокой.

— Гражданка! Твоя кокарда!..

Сколько раз я слышала этот припев! Он все еще звучит в моих ушах. В Тюильри, на Елисейских Полях, повсюду они заставляли нас носить трехцветные одежды. Вначале я размещала этот лоскут так, как мне того хотелось. Он был на моем чепце, просто я прятала его под клубками лент. Правила были скромными, но их уважали! Я была настоящей дурой.

Самое худшее — то, что эта кокарда была дорога женщинам моей страны. Мы, модистки, разоренные бегством большинства клиентов за границу, были рады возможности ее продавать. И она хорошо продавалась!

Самой невероятной кокардой из всех, что мне приходилось изготавливать, была кокарда для красавца Гаетано, знаменитого Вестриса[125]. «Бог танца», верный моему дому, отличился, как он умел, и заказал у меня большую, с капусту, кокарду, всю из атласа — фиолетового, розового и белого.

— Да, вот это кокарда! — смеялись мои девочки.

Эпоха была лишена как воображения, так и вкуса. Газеты писали об «очистке» моды. Правильнее было назвать это упадком или умиранием. Все было в опасности и все исчезало. Даже наши жизни словно приостановились, мы ждали чего-то. Хрупкость, недолговечность филиграни, говорила мадам Тереза.

Революционный наряд, национальный редингот, неглиже а-ля патриотка, платье а-ля конституция, а-ля французская Камилла ничего нового не представляли. В большинстве своем они копировали то, что уже существовало раньше.

От королевы поступали еще небольшие заказы — ленты, косынки, шарфы, чепцы, которые напоминали о барышнях Ноель и Мулляр, о дамах Помпей и Элофф из Версаля. Заказы более серьезные всегда были отложены для меня. Вопреки злым слухам Мадам не бросила меня. Только в то время уже не существовало моды, и больше не было нужды в туалетах. Зачем играть в элегантность? Чтобы справлять варварские праздники и отпевать их кровавые жертвы? Чтобы щеголять в призрачном дворе?

Страну захлестнула последняя волна эмиграции. Придворные встречались все реже. Двор, некогда блестящий, стал блеклым и неприметным. Кому еще не удалось бежать, тот осторожности ради избегал показываться вблизи монархов. Некоторые, однако, осмеливались, среди них были мадам де Ламбаль и Леонар. Я бы никогда в это не поверила. Под непринужденными хвастливыми манерами скрывался сильный человек. Бедный Леонар. Бедная мадам Тереза…

Мадам Лебрен быстро последовала примеру своих друзей по двору. Она так боялась за свою маленькую Жюли. Однажды в октябре, когда они возвращались из Лонгшампа, народ грязно освистал их на улице дю Грос-Шенет[126]. Соседи пригрозили поджечь их дом. Даже владельцы магазинов на ее улице подстерегали Элизабет, чтобы угрожать ей. Как и в моем случае, ее клиентками были члены королевской фамилии, лица, наиболее компрометирующие. Именно это ей и ставили в упрек; хотя, честно говоря, ее обвиняли во всем подряд. Она была очаровательна, а значит была потаскухой и ветреницей, как ее королева! Ей приписывали продажную любовь с бывшим Генеральным контролером финансов.

— Эта цыпочка живет от щедрот Калонна!

— Щедроты, взятые из фонда нации…

— Разве он не оплатил свой портрет большой коробкой конфет, каждая из которых была завернута в вексель Государственного казначейства?! Разве не он приобрел для нее этот дом на улице дю Грос-Шенет?!

Безумные фантастические слухи ходили по городу, но вскоре Элизабет с маленькой Жюли и гувернанткой бежала в Турин.

Париж был охвачен волнением, от королевства почти ничего не осталось. В деревнях возвели баррикады, ощетинились косами и серпами, приготовившись встретить разбойника в штыки. А разбойники были повсюду.

Народный бунт против австриячки и ее людей продолжался. Мятежи случались каждую неделю, каждый день.

Удрать — мадам Лебрен была права — это был единственный выход из создавшейся ситуации. Некоторое время спустя и я, доверив маленького Филиппа и всю семью деревне Эпиней, бежала в Германию. Тайно. Но злые языки не унимались.

— Бертен смылась!

Я в очередной раз приготовилась вдохнуть пыль дорог, но один вопрос будоражил умы: эмиграция или деловое путешествие?

Я помню, это было 18 нюня 1791 года.

Битком набитый дилижанс с красивыми девушками покидал Францию. В нем была и я вместе с четырьмя модистками и пятнадцатью огромными дорожными сундуками, которые заполнили все пространство. Два дня спустя по нашим следам летела огромная зеленая вагонетка, набитая до предела пассажирами и сундуками, многочисленными огромными сундуками… Я знаю, что на короле были серый редингот и коричневый жилет, а на Мадам — серое платье в форме туники, темная накидка и черная шляпа в китайском стиле, украшенная вуалью, достаточно плотной, чтобы скрыть лицо. На маленьком наследнике было индийское платье в цветочек. Что касается Муслин, мадам Элизабет и мадам де Турзель[127], то мне неизвестно, во что они были одеты.

Париж, Бонди, Мо, Шалон… Варенн. Дорога была хорошо знакома.

Как и было установлено королевской семьей, я вернулась во Францию в конце сентября. Я бы никогда не дерзнула отправиться в путь, если бы не приказ королевы предшествовать ей в ее бегстве. Леонара она также просила последовать за ней — ее платья и волосы не могли обойтись без нас. Ферзен, преданный ей не меньше нас, играл важную роль в организации побега. Увы, все окончилось плохо, и решетки Тюильри, Где они жили какое-то время, закрылись за ними.

Я много ездила по делам, но мыслей об эмиграции у меня не было. Мои поездки всегда сопровождались комментариями, порой злобными, порой забавными. Я еще не добралась до Варенн, а слухи уже приписывали мне таланты, достойные Шевалье д’Эона! Болтали, что я — секретный агент Ее Величества. Одни слухи были нелепее других. Я оказывала небольшие услуги, вот и все. Мадам были нужны преданные люди, и это не имело отношения к официальной или политической ситуации. Это было самым надежным средством связи с внешним миром. Я помогала ей всем, чем могла, что было вполне естественно.