Его ладони ложатся на мои бедра. Ни стыда, ни совести, между прочим, его рабочие — в соседней зале с установкой освещения ковыряются. А он тут меня лапает. Лягнула бы наглое божество, если бы не стояла на стремянке.

— Кажется, у меня фетиш на женщин в строительных комбинезонах, — эротичным шепотом сообщает мне мой неуемный босс, — даже не догадывался.

Решил с другой стороны зайти, милый? Вторую фигу с маслом тебе завернуть?

Вздыхаю, заканчиваю свою возню с доработкой линии контура рисунка, выключаю пульверизатор. Сползаю со стремянки, смотрю на Давида, пытаясь взглядом его отодвинуть.

И у меня вдруг не просыпается талант к телекинезу, и это чудовище не ведет ни одной своей дивной бровью.

— Ты же не будешь вечность отмалчиваться?

Давида Огудалова надо запретить как слишком радиоактивное и опасное для жизни вещество. Потому что на самом деле мне сейчас в кайф то, как он вокруг меня вьется, как почти мурлычет, как не успокаивается, пытаясь загладить свою вину.

Но все-таки настолько безмозглым быть нельзя.

Нельзя.

Могу повторить по буквам. Еще бы это осенило эту темную кудрявую голову.

Потому что это чудовище самым бессовестным образом заигралось.

Я терпимо отнеслась к тому, что он взялся за охмурение Лисы. Причем так активно, что я даже не поняла, с каких это пор Лиса зовет Давида исключительно Дэйвом, с каких пор у неё в речи столько “а Дэйв сказал”, и “я у Дэйва спрошу”.

Дэйв, блин.

Я смирилась даже с этим. С гитарой, блин, смирилась, хотя это уже выходило за рамки. Но вчера Давид Леонидович изволили-с перейти границу адекватного. И вот это я ему не спущу.

Я переодеваюсь, меняя комбинезон на платье, выхожу к Давиду, держа на лице все ту же холодную отстраненность.

Нет, я не буду орать. Я и вчера не орала. Хотя мне и хотелось. И достать сковородку хотелось. И дать кому-то по голове.

В общем-то только после того, как Лиса легла спать, до Огудалова и дошло, что что-то не так, и не все было так просто. Ну, я ж ему за вечер ни слова не сказала, а тут еще просто спиной повернулась и не стала как обычно прижиматься щекой к его плечу.

Не могло же до него совсем не дойти, да?

На родительское собрание меня везет Давид. Все в той же стерильной тишине. Впрочем, за рулем он болтать не очень любит, с куда большим удовольствием он гоняет, пользуясь тем, что права у него никак не отберут.

И паркуясь у школы, Давид поворачивается ко мне.

— Я заеду через два часа за вами, — предупреждает он, — пока посмотрю, как идет сушка твоей квартиры.

Я молча киваю, отстегиваю ремень безопасности. Касаюсь ручки двери, но на мое колено падает тяжелая ладонь. Я могла бы её сбросить так-то, а я замираю.

— Ну объясни же уже наконец, чем плоха собака? — вздыхает Давид, и мне хочется вздохнуть ему в унисон, — у тебя аллергия? У твоей мамы аллергия? Может быть, у твоей черепахи? Нет, точно, у тебя: язык, наверное, распух, мешает разговаривать?

Клоун, блин.

Да-да, собака, вы не ослышались. Его светлость Давид Леонидович вчера притащил Лисе щенка. Щенка, мать его! Даже не кошку, которая тоже была бы источником геморроя, нет — щенка. В коробочке. Шоколадную девочку-тоя с огромными влажными глазами и нервно виляющим хвостом. Которую не только приучать к лотку, прививать, кормить и таскать к ветеринару, но еще и выгуливать три раза в день надо. Минимум.

Я вот даже не поняла, почему мой Аполлон ходил все еще живой и целехонький. Потому что, ей богу, вчера я его только убить и хотела.

Я даже пожалела, что наложила официальное вето на все подарки для меня. Ведь Давид же не мне сейчас подарил эту собачью дочь.

Притащи Давид её мне, я бы попросила его вернуть животное туда, откуда принес.

Именно поэтому этот подарок был для Алиски. Для Алиски, умоляющие глаза которой были самым смертельным оружием, и я, наверное, должна была проявить твердость и сказать “нет” на “мам, можно оставить”, но… Вы вообще пробовали сказать “нет”, когда на вас смотрит огромными умоляющими глазами ваш собственный ребенок, которого вы не то чтобы не балуете, но ведь чаще всего это не делаете…

И пусть практичный мозг уже прикинул, что не хватало ему сейчас трат на всяких ветеринаров, одежку для этой вот красоты, — а она гладкошерстная, одежка ей точно понадобится — корм, лоток, поводки всякие. И уборки станет больше, черт возьми. Псинка хоть и гладкошерстная, но даже они и линяют, и потеют.

И вообще, я бы ни за что не купила Алиске тоя, ведь я знаю, сколько они стоят, если чистопородные, я как-то приценивалась, и откуда вообще Давид узнал, что Лиса хочет щенка именно этой породы? Или "все девочки любят той-терьеров"?

Уши мои слышали восторженный скулеж, и нет, это не псинка эти звуки издавала, а моя дочь, вьющаяся вокруг коробки, и чуть не целующаяся с шерудящей тоненькими лапками собаченцией.

Глаза мои тоже видели такой незамутненный восторг на лице моей Лисы, которого я на этой физиомордии не наблюдала года два уже. Пожалуй, даже подаренному на Новый Год планшету Лиса меньше обрадовалась, чем этому дурацкому щенку.

И я же знала, что надо проявить силу воли и отказать, сказать: "Нет, Алиса, мы не можем себе этого позволить, и вообще это слишком дорогой подарок", но…

— Нет, мы не можем это оставить, — сообщил мне тогда мозг тоном завзятого бухгалтера — у нас и так трат хватает, нам не до собак.

А язык у меня такой непослушный и независимый, выдал вчера драматичный вздох, и произнес: “Ладно, Алиса, но гулять с собакой будешь ты”.

Хотя я ведь знаю, что надолго Лисы не хватит, и все-таки это счастье будет мое…

Вот только то, что я не отказала Лисе, не означает, что на Давида я вчера на рассердилась. Ну нельзя же так. Без объявления войны — взрывать на моей территории такую вот бомбу.

И все-таки сейчас смотрю в его глаза и понимаю — надо бы продолжить его бойкотировать и дальше. Это будет полезно. И для его общего развития, и для моего дела “показать Давиду Леонидовичу, что со стервами связываться себе дороже”. Но как-то моральных сил стервозничать настолько у меня нету. Закончились. Когда завезут новые — черт его знает.

— Собака не плоха, радость моя, — устало сообщаю я, — плохо, что ты не понимаешь, что вот такие вещи надо было бы согласовать со мной.

— Ты бы отказалась, — невозмутимо качает головой Давид.

— И это твое объяснение? — сухо уточняю я. — Ты подарил моей дочери собаку, не спрашивая у меня, потому что я бы отказалась?

Он ведь прав. Ведь спроси он у меня, я бы отказалась. Потому что щенок той-терьера — слишком дорогая игрушка, потому что собака — это геморрой, похлеще черепахи, потому что… Да потому что!

— Я подарил твоей дочери собаку, потому что она сама призналась, что мечтает о собаке, — парирует Давид, — именно такой породы. А у меня была знакомая заводчица, она мне подарила щенка бесплатно.