Я недодаю дочери своего внимания, потому что вечно по уши в работе.

Я, в конце концов, притащила в свой дом психопата, который считал, что “воспитание детей без ремня ни в коем случае обходиться не должно было”.

Да, это позади. Это было пять лет назад. Вот только из памяти это никак не вытрешь.

Но Верейский ведь тоже поначалу был добрым, обходительным, таким лапочкой…

Ни одна встреча не обходилась без роз для меня, мороженого для Алиски.

Наверное, после этого я розы на дух не переношу, ни в каком виде, кроме нарисованных мною же.

До сих пор помню только как сама ревела, как тряслась над её тонкими, покрытыми синяками ручонками, и клялась, что больше никому и никогда не позволю так себя обмануть, и так обойтись с моей Лисой. Что лучше до конца одной, чем вот так, подставлять под удар её.

Сейчас все хорошо. Но вдруг все-таки…



Я почти дошла до класса Лисы. Оказывается, ужасно много можно прокрутить в голове, пока идешь по гулким школьным коридорам. Где-то в актовом зале бесятся наши дети, физрук обещала занять их волейболом во время собрания. Спасительница.

В моей ладони вибрирует телефон. Бросаю на него взгляд, смотрю на сообщение в Вайбере.

“Уже жду не дождусь, как ты вечером будешь меня бесить. Все-таки я совершенно точно мазохист. У тебя случайно плетки нигде не завалялось?”

Не успеваю ответить. Тут же прилетает еще одно сообщение.

“Если не завалялось, я знаю, у кого одолжить. Только сразу договоримся — будем пользоваться ею по очереди. Иначе я не играю.”

У меня нервно дергается бровь. И уголок губы.

Смешно. Чуть-чуть. Ну ладно, может, не чуть-чуть. Но я Давиду ничего не скажу, еще не хватало поощрять его лишний раз.

Но вот ведь, неуемный. Вот уж реально, без хирурга тут не обойдешься. А как иначе извлечь то шило, которое не дает Давиду Огудалову успокоиться?

Хотя ладно, наверное, я слишком откровенно сбежала. Поэтому он никак и не может уняться. Этот мальчик чудовищно чутко ощущает моменты моей слабости. И явно намерен не сдаваться, колупать меня упрямо до того самого момента, пока я не выброшу белый флаг.

Ну а что, после стычки с Верейским же сработало, да?

Я вспоминаю тот вечер — и мне становится жарко. Нет, не в эротическом смысле, в чувственном. Как сейчас помню то безумное щемление в груди. Шепот Давида, отдающийся в самых темных, глухих закоулках. Как хотелось глубже зарыться в тепло его рук, стискивающих меня так крепко, будто я и вправду была той синей птицей, которую он отчаянно боялся упустить.

Меня ведь никто так не обнимал… За мои тридцать четыре года, с такой алчностью, с такой страстью и самоотдачей — никто. Ни разу.

Такое я бы не забыла…

Вырубаю на телефоне звук и вибрацию, я знаю, что сейчас влипну в перепалку с Давидом, и он меня уболтает. До того, как я успею все обдумать. И у меня, в конце концов, собрание. Это важно! Хотя сосредоточиться у меня получается и не очень.

И все-таки на душе становится тепло. До странного. Как и всегда, когда я соприкасаюсь с ним. Может, все-таки стоит попробовать ему довериться?

В конце концов, есть же в этом мире презумпция невиновности, не могу же я всех мужиков этой вселенной судить по одному только мудаку. В конце концов, замуж меня никто не зовет. Никуда не торопит. Пять детей рожать не требует.

Могу же я просто позволить себе слабость в виде хорошего мальчика?

А собака… Я научу её грызть ботинки Давида, и он будет сам виноват.

А еще — куплю ему фикус! Три! И пусть сам их моет. При мне. Вот тогда-то моя садистская душенькая и будет удовлетворена. Ведь ничто так не расслабляет, как наблюдение за чужой работой. Так, например, от процесса сборки террариума для Зевса лично я ужасно протащилась. Зевс, впрочем, тоже. Правда уже постфактум. Когда жевал высаженный в этот самый террариум кустик салата. Изменения в микроклимате пошли ему на пользу. Он стал выглядеть бодрее.

Так, ладно, вот она — дверь Лисициного класса. Сейчас я её толкну, и не буду полтора часа думать о своем Аполлоне, буду думать только об успеваемости моей Лисы, где взять денег, на что-нибудь, на что мы опять скидываемся, и об очередной супер необходимой психологической мути, которую считает нужным залить нам в уши школьный психолог.

Ах, мечты-мечты.

Мир совершенно не хочет, чтобы я загружалась школьными проблемами.

Мир вообще явно хочет испортить мне настроение, говоря, что как бы ни старался Давид, реальность меня все равно сегодня не очень любит.

У самого класса Лисы сидит тетка. Я сначала её не опознаю, лишь только когда Люда Иванова вскакивает на ноги при виде меня, морщусь. Жена моего соседа. Долбанутого соседа, создавшего мне столько головняка. Честно скажем, я этому семейству и так “здравствуйте” сквозь зубы говорила, а теперь — теперь вообще даже не знаю, какие законные методы мести успокоили бы мое самолюбие.

Только одно. Суд! До последней капли крови, до последней копейки. Они мне заплатят за все. И того будет недостаточно.

Люда нервно кутается плотнее в цветастый платок, наброшенный на её плечи. Вполне очевидно, что она ждала меня, ведь её сын учится вообще в другом крыле школы. Впрочем, это ему не помешало в прошлом году угнать у Лисы самокат. Еле вернули.

— Надя, можно ли поговорить с вами? — голос у Люды срывается. Ну, еще бы. После “подарочка” от её мужа, вообще не очень понятно, как ей хватило решимости показаться мне на глаза. Впрочем, щадить её я точно не собираюсь.

— В суде пообщаемся, разумеется, — я киваю и пытаюсь пройти мимо, но Люда хватает меня за рукав. Глаза у неё красные, лихорадочно блестящие.

— Надя, пожалуйста, не надо суда.

Я фыркаю, только удивляясь этой святой простоте. Я из-за Ивановых, вполне возможно, влезу в кредит. А кредит мне, вольной художнице со статусом индивидуального предпринимателя, дадут не очень охотно, не все банки, и совсем не под демократичный процент. Да-да, за отсутствие босса надо чем-то платить. Я плачу недоверием банков к моему сомнительному финансовому статусу.

— Людмила, вы хоть понимаете, насколько я из-за вас налетела? Я что, по-вашему, дочь Рокфеллера и племянница Стива Джобса?

Судя по офигевшим глазам Ивановой она не знает ни первого, ни второго.

— Надя, у нас с Борей дети. И денег таких у нас нет.

Дивно. О детях думал ли Иванов, когда барагозил у себя на квартире пьяный? Давид же мне пересказывал характер “поломки”. У него было ощущение, что мой сосед поймал белочку и лупил по батарее ломом. Снес сливной кран, повредил трубу. И спать лег. Думая о детях, разумеется.