И кто б его ни видел, сразу запевал:

«Ах, Пиппо, наш тебе привет!

Гляди-ка, Пиппо, что за вид, как ты одет

Все нараспашку,

и руба-а-ашку

напялил ты, гляди-ка, Пиппо, на жилет

Шагает он, как Аполлон,

вокруг пего народ вопит со всех сторон

«Глянь, на штиблеты

носки надеты!

Гляди, без пуговиц ширинка панталон!»

…А Пиппо знай себе идет,

не замечая, что смеется весь народ:

«Что за потеха!

Умрем от смеха!

Ты погляди, на нем же все наоборот!»

Замаскированная… маскировка. Слова тащат за собой слова. Во время войны, по описаниям Джанни, города жили с затемненными окнами из-за бомбежек. Не должно было быть ни одной светящейся щелки. А следовательно, туман бывал людям на руку, он покрывал города защитною пеленою. Туман бывал нам другом.

Конечно, в букваре 1937 года о маскировке еще не могло быть речи. Поэтому туман описывался как то, что мешает людям. «Туман по дикому склону карабкается и каплет».[245]Я полистал учебники более старших классов. О войне ничего не говорилось и в выпущенной в 1941 году «Книге для чтения в пятом классе». Хотя война уж год как шла. Но «Книга для чтения» была изданием не новым, так что речь в ней велась только об испанской гверилье и о завоевании Эфиопии. И вообще писать в учебниках о тяготах войны считалось неуместным. Ощущалась установка на отход от современных реалий и на воспевание давнишней славы.

«Книга для чтения в четвертом классе», 1940–1941, а это была осень первого военного года, изобиловала рассказами о Первой мировой войне, картинки изображали наших войнов на Карсе, обнаженных и мускулистых, как древнеримские гладиаторы.

Но на других страницах печатались, дабы примирить балилл с ангелами, сахарные рождественские сказочки. Поскольку мы начали проигрывать войну во всей Северной Африке только в конце сорок первого года, когда «Книга для чтения» уже была принята в школьную программу, итальянские войска для нас, пятиклассников, все стояли на преждних позициях, и нам показывали «дубата»[246](«белотюрбанники») в Сомали в красивейшем наряде, соответствующем нравам туземцев, которым мы несли свет цивилизации: солдат был с обнаженным торсом и перепоясан только белой пулеметной лентой. Этот портрет сопровождался стихами: Орел легионов летит над планетой, Его остановит один лишь, господь. Англичане заняли Сомали в феврале. Именно тогда я, должно быть, читал про орла. Знал ли я, какова была оперативная обстановка на самом деле?

В той же хрестоматии рядом — стишок из знакомой нам антологии «Il Cestello» — «Корзина» сочинителя Новаро: Вот и грозы отгремели, Облака уплыли в дали, Тишины мы долго ждали И теперь достигли цели… Вся природа отдыхает. Рассияется эфир, Нас бальзамом окропляет Нежный дружественный мир.

Нежный дружественный мир? Так ведь был самый разгар войны? В учебнике пятого класса — параграф о народностях и расах. Речь о евреях. Опасайтесь этого коварного племени, «внедряющегося среди арийцев… заражающего нордические народы новым меркантильным духом и жаждой наживы». В дедовых коробах лежало несколько выпусков «В защиту расы», журнала, выпускавшегося с 1938 года, которого я в доме не видел. Дед явно не допускал, чтобы эта мразь попадала ко мне в руки. Фотографии аборигенов. Сравнение с фотографиями обезьян. Ужасный результат скрещения рас — китаянки с европейцем (но в подобные дегенеративные союзы, как сообщалось в книге, вступали, из всех народностей Европы, только французы). Высказывания о японской расе были сдержанными. Зато много страниц было посвящено врожденным расовым дефектам англичан: двойные подбородки у женщин, багровые носы на пьяных лицах у мужчин. На картинке женщина в британском кепи, распущенного вида (только листы «Таймс», словно балетная пачка, прикрывали ее наготу), стояла перед зеркалом и любовалась, как Times, отражаясь задом наперед, читается Semit. Что до евреев в собственном смысле, выбор был богатейший: крючковатые носы, небритые щеки, свинячьи раскатанные, похотливые губы, зубы навыкате, брахицефальный тип черепов, выдающиеся скулы и печальные иудины глаза. Из фраков вываливаются наглые акульи пуза, по пузам тянутся золотые цепочки от края и до края, загребущие руки лезут грабить достояние пролетарского народа.

Кто-то, думаю, дедушка вложил между этими страницами пропагандистскую открытку, на которой чрезвычайно похабный семит на фоне статуи Свободы протягивает клешни прямо к зрителям. Доставалось и не только евреям.

Жуткий негр в ковбойской шляпе ковыряет черномазой лапой белоснежное бедро Венеры Милосской. Рисовальщик забыл, вероятно, что мы объявили войну, в ряду прочих и Греции, а следовательно — какое нам отныне могло быть дело, если черная скотина лапает греческую инвалидку, муж которой носит юбку и дурацкие ботинки с помпонами?

Контраста ради, в том же журнале воспроизводились и чеканные профили представителей расы италиков. Поскольку носы Данте и некоторых кондотьеров никак нельзя было назвать небольшими и аккуратными, для подписей была избрана формулировка «орлиное племя». А дабы окончательно развеять какие бы то ни было сомнения в арийской чистоте моих соплеменников, в школьной хрестоматии приводились убедительные стихи о дуче (Квадратный подбородок, ясный взгляд. Квадратный торс. Се шествует колонна! И голос хлещет, будто водопад) и проводилось сопоставление мужественных черт Юлия Цезаря и лика Муссолини (о том, что Цезарь заваливал в койку молодых легионеров, я узнал лишь позднее, из энциклопедий).

Итальянцы все были красавцы. Красавец Муссолини на обложке иллюстрированного журнала «Tempo» гарцевал с мечом наголо (это была настоящая фотография, а не аллегорический рисунок — что, он так с мечом и ходил?), знаменуя объявление войны. Красавец чернорубашечник на другой обложке грозил: «Долой врага!» — и сулил: «Победа будет за нами!» Красивы были римские мечи, нависшие над Великобританией, красив заскорузлый крестьянский кулак с большим пальцем к земле — «Добей!» — на фоне горящего Лондона, красив могучий легионер, покидающий развалины Амба-Аладжи с обещанием: «Мы возвратимся!»

Сплошной оптимизм. По радио продолжали вещать, что «он был толстяком, был он и весельчаком, прозывался Пузиком, он плясал казачком, покатился кувырком, кругленьким бутузиком, рухнул, ухнул прямо в ров, испугался будь здоров по такому случаю, но не сгинул во рву, удержался на плаву, толстяки — плавучие».

Самое же красивое, что я видывал в журналах и на рекламных вывесках, — это были девы чистопородной итальянской расы, с большими грудями и плавными перегибами тела, супермашины для детопроизводства, антиподы костлявых английских мисс и порочных барынь, ценившихся в былое плутократическое время. Ныне в моде были ладные, справные девушки, именно они соревновались в конкурсе «Пять тысяч лир за улыбку». Сочные фемины, владелицы аппетитных ляжек и задов, многозначительно облепленных юбкой-приманкой, размашисто шествовали по рекламным плакатам, в то время как радио сообщало, что «очи черные прекрасны, голубые — ничего, ну а ножки, ну а ножки интереснее всего» (mа le gambe, mа le gambe а mе рiасciono di più).