сжимаю ей руку – вроде как прошу подождать.

– А я – я хорошо выгляжу?

Мама улыбается. Выпустив мою руку, она кладет ладони мне на плечи и смотрит на меня. Я в синем платье.

– Ты красавица, – говорит она.

IV // Сжалься надо мной

Он вынужден сам складывать слова, вынужден взять боль в одну руку и сгусток чистого звука в другую (как, возможно, поступали жители Вавилона) и слепить их воедино, чтобы в конце концов выжать из них совершенно новое слово.

Вирджиния Вулф. О болезни

ОНА Вы с отцом говорили о Боге?

ОН Мы с отцом?

ОНА Ты столько рассказывал о матери и бабушке, что я как будто знаю их, хоть они и умерли до моего рождения, а про твоего отца я знаю очень мало. Он был священником?

ОН Да, но он был очень скрытным. Молчаливым и скрытным. По душам мы с ним никогда не беседовали.

ОНА Никогда?

ОН Нет. У отца было бесконечное множество правил, и хотя за правила следует благодарить, у нас только и было что правила, правила… Черт! Еда-то скоро уже?

ОНА Да, скоро. Мы уже заканчиваем.

ОН (нерешительно). Нет…

ОНА Да, мы и так задержались, но завтра суббота, мы начнем в одиннадцать, как обычно. Запишем, во сколько начало?

ОН Да.

ОНА А в воскресенье свободный день.

ОН Понятно.

Он отводит взгляд.

ОНА Запишем, ладно?

ОН Что мы завтра отдыхаем?

ОНА Нет, завтра работаем, отдыхаем в воскресенье. Запишем это?

ОН Да, запиши.

Она поднимается и подходит к лежащему на столе ежедневнику.

Я это понимаю, потому что некоторое время ее голос слышится будто издалека. Его же голос совсем близко, и от этого их голоса звучат по-разному.

ОНА> (издалека). Я вот что подумала… Во время завтрашней беседы… ничего, если я поспрашиваю тебя о твоем отце? Моем дедушке?

ОН (совсем близко, словно нарочно говоря прямо в микрофон). Нет.

ОНА Ты против?

ОН Да, пожалуй, что против, да.

ОНА Но почему?

ОН Потому что сегодня я и так много чего сказал. Я совсем вымотался и не хочу, чтобы завтра все это повторилось.

ОНА Ты не хочешь завтра работать?

ОН Не хочу.

ОНА Ну тогда завтра сделаем перерыв.

ОН Это же ничего, да?

ОНА А послезавтра как – будем работать? В воскресенье?

ОН Нет.

ОНА Хочешь отдохнуть и в субботу, и в воскресенье?

ОН Да.

ОНА А в понедельник работаем?

ОН Да, почему бы и нет.

ОНА Отметим в ежедневнике?

ОН Да, отметь.

ОНА Тогда я так и запишу. В понедельник, в одиннадцать… Хорошо?

ОН Хорошо.

Перед болезнью он имел обыкновение записывать что-нибудь на тумбочке, когда у него была бессонница. Не на листке бумаги, а на самой тумбочке. Он писал черными чернилами. А тумбочка была белой.

Он писал не только на тумбочке, но и на стене тоже. Например: «Выключи свет!» И на столах в кабинете и гостиной. Имена, номера телефонов, время встречи, о которой боялся забыть. Или, возможно, про концерт по радио.

Однако ночью для записей использовалась только тумбочка, сверху донизу исписанная разрозненными словами, фразами, заметками, пересказами снов. Издалека эта тумбочка напоминает карту Луны.

В одном месте виднеется нечто, похожее на стихотворение из трех строк:

Настоящий ночной кошмар

САРАБАНДА

Мерзкое бельмо на глазу разрастается

Однажды он сказал, что сарабанда в Сюите номер пять Баха для виолончели представляется ему как смертельный танец для двоих.

ОН Я больше не могу работать! Все, закончили.

ОНА Нет, не закончили.

ОН Нет, закончили.

ОНА Мы c тобой беседуем уже целую неделю… и мне не кажется, что мы закончили.

ОН Вон оно как… (Оживленно.) Может статься, что дар созидания, желание писать внезапно вернется, подобно ангелу Божьему, опустится мне на плечо и заговорит со мной. И тогда меня нестерпимо потянет сесть за стол и разложить перед собой мою пожелтевшую бумагу. Она по-прежнему лежит в ящике… Писать – это занятно… Это ошеломительно… Порой мне этого так хочется… но на следующий день… желание исчезает.

ОНА Да, но ты же говорил мне, что это вопрос дисциплины.

ОН Да, прежде так и было.

ОНА Прежде, но не сейчас? Почему не сейчас?

ОН Этого я не знаю. Это… эта игра больше не игра… Ох, нет, забудь все, что я сейчас наговорил. Это все чушь собачья.

ОНА Что именно?

ОН Вот это, про игру.

ОНА Это чушь собачья?

ОН Да, я скажу так: я играл в игру, которую считал важной, но потом она исчезла.

ОНА Ты называешь игрой все, что связано с театром и кино?

ОН Нет, мои записи. Работу. Я очень въедливый… Мои коллеги наверняка тебе об этом рассказывали.

ОНА Ты и сам об этом говорил.

ОН Да.

ОНА Ты никогда не был склонен к импровизациям.

ОН Да, это верно.

Он смеется.

ОНА Да уж!

ОН (по-прежнему смеется). Точно. Ха-ха-ха. Это не в моем стиле. «Волшебная флейта» была игрой, каждый день музыка Моцарта в качестве декораций, но все это я тщательно продумал… Обстоятельность. Обстоятельность, сердечко мое.

Доктор Н. – пожилой, маленький и худой, в твидовом пиджаке. У доктора худые пальцы, маленькие зубы и длинные ресницы. Он приходит на дом, как врачи в былые времена, вот только происходит все это сейчас, нет, не совсем сейчас – это было семь лет назад. Впрочем, про то, что было семь лет назад, тоже, наверное, можно сказать «сейчас». Одна из шести присматривающих за папой женщин делает доктору Н. кофе на кухне, после чего доктора проводят в гостиную, где в инвалидном кресле ждет папа. Я сижу на диване. Когда доктор Н. поздоровался с нами – так церемонно, будто все происходит в светском салоне, – я поднимаюсь и выхожу. Бормочу – мол, оставляю мужчин наедине. Сделав несколько шагов, я слышу, как папа жалуется доктору Н. на чужих людей, которые окружают его. Папа тихо говорит:

– По-моему, это какая-то родственница, но я не уверен.

– Это ваша дочь, – врач грустно усмехается, – хе-хе. Кажется, младшая.